Ослиная челюсть
Шрифт:
Всего до августа
Но как приветствовать тебя, как обратиться к призраку?
– Не знаю. Ты маска памяти моей, и потому взываю к себе, – поскольку тенью призван узнать пером способность тени, теребя ячейки прошлого, внимать с листа эпохи голос – невнятный здесь и звонкий где-то, безмолвным криком в никогда из близи света летящий зря; в дырявых сетях старика, их теребя, искать златую рыбкину потеху: все, что осталось от сумятицы негромких мыслей, звуков, лавин не вызвавших, но слепком, слухом других гортаней – лучших! – ставших; от дребезга нервов, полотен сетчатки, успеха пальцев в познании шелка кожи, рельефа
И вот к тебе я обращаюсь – и так пытаюсь обосновать способность к зренью, слуху всех этих строчек – памяти и тени. Духу хватило б мне.
И оттого, что горче помыслов и смыслов бессильных слов, тянуть способных только дышло повозки скарба жизни прошлой в лоб несмерти будущей – в пролог, вдруг понимаю, умирая в жизнь, как семя, что к Никому я обращаюсь в это время.
Бремя неодолимой легкости не то чтоб бытия, но Eaux de Nil [2] которых чувств и страхов слог, – текучий камень, что почил под сенью этих вод под видом жемчуга в ракушке жизни, я в судьбу бросаю: в узор случайностей – но не превратностей! – в соцветий пену, тонкости немыслимой прикосновеньем, и значит, преданных забвенью, в себя же возвращенью, исчезновенью в вену небытия на дне ладони, – в сеть линий, струек, битых в брызги, в осколки зеркала, вобравших взгляды, жесты, визги детей в саду в часы сиесты истомы летней, сладкой полных, во влажной рифме «лю» соединявших губы в легких – всего до августа – «люблю»…
2
«Воды Нила» (фр.) – цветная разновидность алмазов; напр., знаменитый камень Шах-Надир имеет такой желтоватый, мазутный оттенок.
Так растекаешься по древу словом (по сути, по бумаге буквой-гномом), и под конец, когда свеча зашла за местный горизонт – за поле тленья, очнувшись, чувствуешь продукты зренья. А также их отсутствие дотла.
Желание
«Типичная ошибка: искать субъект, владеющий желаньем, но не объект желанья самого».
Так было там написано.
Звонок меня отвлек. Трубка щелкнула, знакомый голос сорвался в пульс:
– Я здесь! – жетона не было, успел.
Надел пиджак, взял листки и вышел в отличный вечер, теплый, и сирень душистым облаком осела в палисад. По Малой Бронной в тишине заката.
Мы встретились на Пушкинской, прошлись Тверской в Столешников. Остановились в сквере покурить.
Я все обдумал. Протянул листки. Ты просмотрел их, чертыхнулся, ответил Витгенштейном:
– Тайны нет.
– Что ж, успокоил.
Мы выпили по пиву у ларька и помолчали. Тихий, славный вечер. Москва уже остыла, оккупант ее – народ – вернется только завтра.
И все бы ничего, но вдруг зачем-то я посмотрел наверх и пораженный – тебе:
– Смотри!
В вечернем, летнем небе лицо незримо медленно склонялось и любопытно всматривалось в нас, как будто бы в деталь шитья швея, пытаясь разглядеть, стежком дополнить, – немного озабоченно нахмурив брови, немыслимого очерка овал и прочее, что нужно для виденья.
Ты посмотрел, сказал решительно:
– Пойдем.
Цикада
Окунись с головой в море обретших плоть звуков ночи – в море желанья, раскачиваемое песнью сонма певцов, слившихся тоской в одну вожделенную матку – в воплощенную их скопом Деву.
Незримость ее парит над округой. В нее пеньем вошел и звучаньем наполнил тело оскопивший себя от противоречия страсти и немоготы Тифон.
Звездный орех амулета – цикада – вложен в рот ночи, в уста прозрачной Эос.
Окунись в поющее море. Пенье цикад волнует его скрытною мощью – так луна шевелит океанский мениск прилива.
Представь одного из самцов – наугад: равнокрылую слюдянистую муху, чье изумрудное тело крепко, как каштан, чьи большие, как листья, шуршащие крылья испещрены бегущей по витражу ртутью.
Представь прямокрылого сложносоставного, как складной аршин, кузнечика.
Представь кобылку, сверчка, труб'aчика, скрипача, медведку.
Представь неуемно страшное вблизи, представь то, что биением стридулятора, мощью килогерцовой грудной мембраны, способной затмить и смести рев парохода, рубиново и трехглазо, с трагедией вожделенья буравит и долбит певучий ход в стекле огромной, составленной из пластов звездной ночи – тайны Бога.
Обморок
Теперь, когда я не чувствую, что ты говоришь, улыбаешься, глумишься, берешь ложечкой варенье, отпиваешь, проводишь рукой по моим волосам, спрашиваешь, возражаешь, подчиняешься и принимаешь, как дар, ту себя, которой творец – мой взгляд, – тогда уход твой становится возможным, поскольку я медленно отодвигаю штору и, напустив июльских сумерек в кухню, близоруко задыхаюсь ими, высматривая тебя, пересекающую двор по направлению к метро.
Я прикуриваю новую от окурка, присаживаюсь на подоконник. И вдруг понимаю: душа моя (простая мысль, но, ставши очевидной, из посторонних выделившись сразу, представилась мне главною она), что она существует и мне на самом деле не принадлежит: иначе бы моя душа не исчезла сейчас из виду, у подъезда номер пять войдя в подворотню.
А также, что нечестно считать, что она мертва… Что было бы вернее… Я хватаюсь за штору, она не выдерживает и ползет, обрывая петельки, бьюсь ослепительно затылком…
И, падая на пол, все же как-то успеваю удержаться на паркетном льду. Как будто в затяжном прыжке, паря на серфинге воздушном, проваливаюсь – куда, куда?!
Но, видимо, остаюсь, и постепенно, скользя с открытыми глазами в темень, я различаю действием разбитый хриплый голос, как будто бы читающий за кадром (естественно, что на неизвестном языке, на коем невозможны плач, прощанье) субтитр, появившийся в финале: «Где бы ты ни был сейчас, существует земля там внизу под тобою, терпеливо ожидающая, чтобы принять то немногое, что ты покидаешь».
И только он замолк, смутилось зренье, в слух прорвавшись оглушительным прибоем, смешалось с небом пролитым в сознанье – последствия удара: молоко туманностей, осеменивших место, где в ворохе (из пены) кружев, ласок всего лишь час назад моя душа рождалась. Нынче ж – пустота, она любовницей моею приключилась…
А тогда произошло на деле вот что: сердце, запаниковав, вдруг бросилось наружу, путем кратчайшим через горло – в хрипы (сердечный обморок?), и это вот паденье, галлюцинации – немые, слуховые, все сразу наложилось, так что мне невольно нолик увлажнить случилось…