Особь
Шрифт:
Однако судьба Лидиного отца по-прежнему оставалась загадкой. Несколько раз Мефодий Николаевич договаривался с милицией из охраны зоопарка, чтобы снова съездить к нему домой, однако в последний момент все срывалось: то у ментов не было горючего, то ожидалась какая-то внеплановая проверка. Девушка переживала происходящее молча, однако Суровцев прекрасно понимал: она явно на грани срыва. По всему было видно: ее «гайка» с резьбы сошла. И если тихонько не открутить ее назад, не снять с болта и не намазать машинным маслом, то сорвется она через несколько тугих оборотов.
Хуже всего было по вечерам.
– Все образуется! – ласково убеждал ее Суровцев фразой, ставшей почти ритуальной.
– Неужели… и он? – отстраненно шептала девушка, вглядываясь сквозь окно в липкую темноту летней ночи.
Мефодий Николаевич понял: Лиду пока лучше не трогать вообще. Иначе только навредишь…
Тем временем Центральный зоопарк окончательно превратился в единственный оазис безопасности и здравого смысла среди объятого безумием Южного округа. И для Суровцева, и для его лаборантки мир сузился до территории в несколько квадратных километров. Что именно происходило там, снаружи, – оставалось только догадываться. Не было дня, чтобы за высоким бетонным забором не грохотали автоматные очереди, не стонали жертвы, а стекла административного корпуса не содрогались бы от вибрации взрывов. Были даже две или три попытки вооруженного проникновения на территорию зоопарка во время приезда продуктового грузовика, однако менты сработали четко, отразив нападения безжалостным пулеметным огнем. Не далее чем позавчера некий безумец попытался было перескочить через наполненный водой ров, но был подстрелен с вышки, после чего тут же утонул. Тело его всплыло лишь через сутки, и пока его не забагрили и не вытащили наружу, так и бултыхалось в грязной воде рва.
Ближе к вечеру, завершив все дела, Мефодий Николаевич осматривал прилегающий район посредством стационарной подзорной трубы, установленной у самого окна на треноге. Четвертый этаж, мощные линзы и режим ночного видения давали возможность увидеть картину ужаса и разрушения и в деталях, и в совокупности. И всякий раз он поражался, насколько стремительно ухудшается обстановка.
В соседней шестнадцатиэтажке уже больше половины квартирных окон зияло черными дырами. По ночам в пустых глазницах то и дело вспыхивали жутковатые багровые отблески – видимо, в брошенных квартирах скрывались вооруженные маньяки; жгли костры из обломков мебели, высматривали новые жертвы. И с каждым днем таких брошенных квартир становилось все больше и больше.
Небольшой вещевой рынок неподалеку от зоопарка, давно уже заброшенный, теперь напоминал декорации из страшной сказки: сгоревшие ларьки, перевернутые прилавки, кучи обугленного тряпья и полуобваленные ворота центрального входа, на которых периодически болтались висельники, пялясь остекленевшими глазами на улицу.
Однако самую кошмарную картину Мефодию Николаевичу довелось наблюдать на школьном стадионе. Вот уже несколько дней там постоянно дрались собаки – со злым урчанием, визгом и хрипом. Взглянув в визир
К счастью, Лида ни разу не взглянула в подзорную трубу. Погруженная в свои переживания, девушка совершенно не интересовалась, что происходит снаружи. Как знать, взгляни она хоть раз через линзы – не повредилась бы она рассудком?
Тем временем Rattus Pushtunus со всеми шестью детенышами уже освоилась на новом месте. Выбраться наружу не было никакой возможности: сам куб был высотой почти в метр, стекло толстым, а прозрачную крышку с отверстиями для воздуха Мефодий Николаевич на всякий случай придавил тяжеленным томом Альфреда Брема «Жизнь животных».
Спустя полторы недели после рождения крысеныши заметно подросли. Они уже не ползали, а вполне сносно передвигались на всех четырех лапах. Туловища их постепенно оформлялись, на загривках появилась шерсть, глаза постепенно увеличивались в размерах, наливаясь жутковатой синевой. Это означало, что одного вполне можно было препарировать: возможно, изучение анатомии маленького грызуна смогло бы подсказать, как с ними бороться?
Мефодий Николаевич уже знал, кто именно пойдет под скальпель: самый резвый и наглый крысеныш; он был крупней остальных, пытался покусывать собратьев и даже взрослую особь.
– Живьем будешь резать? – лаборантка нервно заулыбалась.
– Лида, ну мы же не на провинциальном биофаке! – сдержанно возмутился Мефодий Николаевич. – К тому же наш зоопарк подписал международную конвенцию о гуманном обращении с лабораторными животными.
– Тоже мне – лабораторное… – брезгливо хмыкнула девушка. – Скажи еще – «домашнее».
– Если живет рядом с человеком, если человек о нем заботится – кормит, поит, воспитывает… по всем признакам формальной логики получается, что домашнее.
– Но уж, во всяком случае, не животное, – не сдавалась Лида. – Домашний монстрик.
– Как бы то ни было, но сперва его придется усыпить. Независимо от нашего отношения. Слушай, у нас там хлороформ есть?
– Еще полтора месяца назад закончился, – вспомнила лаборантка. – Есть только дитилин.
Суровцев поморщился: дитилин относился к так называемым «курареподобным препаратам», которые вызывают медленный паралич дыхательной мускулатуры и мучительную смерть от удушья, в то время как животное находится в полном сознании. Да и пользоваться ими среди профессионалов считалось признаком дурного тона.
Впрочем, выбирать было не из чего…
– Придется вводить инъекцию этой дряни, – вздохнул биолог. – Не живьем же вскрывать!
Извлечь нужного крысенка из стеклянного куба оказалось делом непростым: наглый подвижный зверек с небывалым проворством метался по просторному кубу, норовя спрятаться между собратьями. Да и взрослая крыса еще утром почувствовала намерения Мефодия Николаевича. Она агрессивно вставала на задние лапы и смотрела на Суровцева таким жутким взглядом небесно-голубых глаз, что даже ему, привыкшему, казалось бы, ко всему, делалось не по себе.