Особая реальность
Шрифт:
Дон Хуан использовал «непристегнутость» необычной реальности, когда знакомил меня с очередной «смысловой единицей» — одним из элементов его учения. Я называю их «смысловыми единицами», поскольку они являются как бы сгустками чувственных восприятий и одновременно их истолкованием, на основе которого строятся более сложные понятия. Примером «смысловой единицы» может служить объяснение физиологического действия психотропной смеси. Смесь вызывает онемение конечностей и утрату контроля над движениями; в системе дона Хуана это объясняется действием «дымка» (в данном случае
Я сгруппировал смысловые единицы, назвав каждую группу «осмысленным истолкованием». По-видимому, колдовство зиждется на определенной совокупности осмысленных истолкований, которые обязан знать колдун. В обычной жизни мы также имеем дело с системой осмысленных истолкований, применяемых в тех или иных случаях. Примером может служить понятие «комната», которое не требует от нас особого осмысления, так как используется постоянно. «Комната» — это осмысленное истолкование, ибо всякий раз, когда мы его используем, мы осознаем те смысловые единицы, из которых оно состоит. Таким образом, осмысленное истолкование — это процесс, в результате которого «компетентный человек» осознает смысловые единицы, из которых составлено данное понятие и на основе которых он может делать определенные заключения и предсказания.
«Компетентным человеком» я называю человека, который знает все или почти все смысловые единицы, составляющие его систему осмысленного истолкования. Дон Хуан был компетентным человеком — колдуном, знающим все слагаемые своего учения.
Как компетентный человек, он старался сделать мне понятной свою систему осмысленного истолкования. В данном случае понимание было равносильно обучению новым способам истолкования чувственных восприятий.
Я был «чужаком» — человеком, не способным верно истолковать смысловые единицы его учения.
Обучая меня колдовству, дон Хуан старался прежде всего расшатать укоренившуюся во мне, как и в большинстве людей, уверенность в том, что «здравый смысл» гарантирует единственно верное представление о мире. С помощью психотропных растений и искусного управления моим контактом с чужим для меня миром он сумел убедить меня, что мой способ видения мира — не единственно возможный, а лишь одна из интерпретаций чувственного опыта.
Чуждое и непонятное нам колдовство для индейцев на протяжении тысячелетий было таким же серьезным занятием, каким для нас является наука. Причина нашего непонимания несомненно связана с тем, что нам непонятны те смысловые единицы, которые лежат в основе колдовства.
Дон Хуан сказал однажды:
— У каждого человека знания — своя склонность.
Я попросил объяснить, что это значит.
— Я, например, склонен к тому, чтобы видеть, — сказал он.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я люблю видеть, — ответил дон Хуан. — Только видение позволяет человеку знания знать.
— А что ты видишь?
— Все.
— Я тоже все вижу, хоть я и не человек знания.
— Нет, ты не видишь.
— То
— Говорю тебе — нет.
— Почему?
— Ты только смотришь на поверхность вещей.
— А человек знания видит их насквозь?
— Нет, речь о другом. Я сказал: у каждого человека знания своя склонность. Моя склонность — видеть и таким образом познавать; у других — иные склонности.
— Какие?
— Возьми, например, Сакатеку. Он тоже человек знания. Его склонность — танец. Он познает, танцуя.
— Значит, склонность человека знания — это то, что он совершает, чтобы знать?
— Именно.
— Но как танец помогает Сакатеке познавать?
— Сакатека танцует всем своим существом.
— То есть не так, как я? В его танце есть что-то необычное?
— Как тебе сказать? Он танцует так же, как я вижу. Ты так не умеешь.
— А видеть, как ты, он может?
— Может. Но он еще и танцует.
— Как же все-таки он танцует?
— Это трудно объяснить. Когда Сакатека что-то хочет знать, он танцует. Могу сказать только одно: пока ты не поймешь, что такое путь знания, и о танце, и о видении говорить бесполезно.
— Ты видел его в танце?
— Да. Но тот, кто просто смотрит, как он танцует, не может увидеть, что его танец — особый способ познания.
Я знал Сакатеку, во всяком случае знал, кто он такой. Мы с ним встречались, однажды я угостил его пивом. Он был очень учтив и пригласил меня в гости. Я давно намеревался съездить к нему, но дону Хуану об этом не говорил.
14 мая 1962 года я приехал к Сакатеке. Он объяснял когда-то, как к нему добраться, и я без труда нашел дорогу. Дом окружала изгородь, ворота были закрыты. Я обошел изгородь, надеясь найти кого-нибудь, но никого не было.
— Дон Элиас! — крикнул я. От моего крика во дворе с кудахтаньем забегали куры. К изгороди подбежала собачонка, но не залаяла, а села и уставилась на меня. Я позвал снова — куры закудахтали еще громче.
Наконец из дому вышла пожилая женщина. Я попросил позвать дона Элиаса.
— Его нет, — сказала она.
— А где его можно найти?
— В поле.
— Где именно?
— Не знаю. Приходите попозже. Он вернется часов в пять.
— Вы его жена?
— Жена. — Она улыбнулась.
Я хотел расспросить ее про Сакатеку, но она извинилась, что плохо говорит по-испански. Я сел в машину и уехал.
Вернулся около шести и, подъехав прямо к воротам, позвал Сакатеку. На этот раз из дому вышел он сам. На плече у меня в кожаном футляре висел магнитофон, похожий на фотоаппарат. Я включил его. Сакатека меня узнал.
— А, это ты, — улыбаясь, произнес он. — Как поживает Хуан?
— Как всегда. А вы, дон Элиас?
Он не ответил. Казалось, он был чем-то взволнован. Внешне держался нормально, но чувствовалось, что ему не по себе.