Особенные. Элька-4
Шрифт:
Дааа… не хило Красавчика обработали. Бедняга. Крыша помялась, двери перекосились, одна из них совсем не закрывалась, стекла повыбивало, правая фара выпала, держась на одних проводах, а левая треснула. И все же он пытался меня приветствовать, весь израненный, покореженный, а разбитыми фарами моргает. Прямо сердце кровью обливается от жалости.
— Бедный малыш, — прошептала я и погладила машину по корпусу. Илья Захарович, отвлекся от выпрямления двери, обернулся ко мне и застыл, в полном потрясении.
Я даже поежилась, и вот чует мое сердце, все дело в чертовой татушке.
— Эля, — выдохнул тем временем
— Что? — прикинулась дурочкой я. — Что не так? У меня в волосах паук?
— Нет, нет. На вас сейчас очень мощный защитный артефакт и он активный, Эля… откуда?
— Вы прямо сразу так и определили, профессор?
— Конечно, — взмахнул рукой профессор и поспешил надеть очки, которые висели у него на цепочке. — Он фонит, полностью перекрывая вашу ауру, мне кажется, он даже пытается ее оплести.
— Это… это опасно? — испугалась я. Мало ли, что взбредет в голову четырехлистнику, может, он прикончить меня собирается особо изощренным способом.
— Похоже, что нет. Ваша аура очень хорошо принимает его, словно он принадлежит вам. Что это, моя дорогая, я непременно должен увидеть.
Не знаю почему, но я показала профессору тату, думаю, так будет правильно, профессор подскажет что-то куда лучше бабушки.
— Удивительно. Первый раз такое вижу, — восхитился профессор.
— Скажите, а если я вам покажу место, где его нашла, как вы думаете, можно будет его снять?
— Не уверен, что стоит его снимать. По крайней мере, не сейчас. Это может быть опасно.
— Профессор, а как вы увидели? Крыс и тот никаких перемен во мне не заметил.
— Боюсь вашему хранителю, как и бабушке не дана такая сила.
— Бабушке? — удивилась я. Ведь я точно знаю, что бабуля не говорила ему о нашем родстве.
— Вы очень похожи. Взгляд, походка, улыбка, но главное, на вас ее кулон. Единственная память о ее бабушке.
— Я не знала, что у бабушки есть бабушка.
Вот это каламбур. Так, а мне-то она кто? Ох, Элька, лучше не заморачиваться, а то мозги закипят.
— К сожалению, она скончалась не так давно. Але так и не позволили прийти на похороны.
— Какое свинство! — возмутилась я. — А еще ее больные родственники светлыми называются. Как их там? Все время фамилию забываю.
— Данилевичи.
— Вот-вот. Эти Данилевичи те еще сволочи. Простите, профессор. Но я люблю бабулю, а эти гады. Вот даже слов нет!
— Печально знать, что частично я виноват в этом отчуждении, — вздохнул профессор.
— Бабушка говорила об этом, но знаете, мне кажется, она совсем не жалеет.
— Правда?
— Разве что иногда, совсем чуть-чуть.
Профессор улыбнулся моим словам и поспешил переключиться на совсем поникшего Красавчика.
— Да, сильно же тебя потрепали. Но ничего, мы быстро все исправим, вы же мне поможете, Элечка?
— Я? — удивленно воскликнула в ответ. — Профессор, но я ведь ничего не умею.
— О, это совсем не сложно, моя дорогая. Я попросил Алю собрать все уцелевшие осколки с места вашего… кхм… приземления. Так что сейчас мы с вами будем собирать пазл. Вы любите головоломки?
Головоломки я люблю, и вот одна из них, странная заминка профессора сигнал о том, что он все знает о нашем якобы неудачном приземлении, или у него действительно запершило в горле?
Следующий час я собирала пазл из стекол. Не легкая
— Хорошо, очень хорошо, — неведомо чему обрадовался он. Я же ничего хорошего не видела. Просто стекла, о которые в два счета можно порезаться.
— Все, все. Достаточно дорогая. А теперь нам нужно приделать стекла на место.
— С помощью магии? — решила уточнить я.
— С помощью визуализации. Я не случайно заставил вас собирать осколки напротив каждого окна. Теперь нам нужно соединить кусочки.
— Но как?
— Просто представьте, что вы поднимаете все эти части и сращиваете их, образуя цельное стекло. Медленно, очень медленно. Смотрите, я покажу.
Я поняла, что имел в виду профессор только тогда, когда он одной силой мысли приделал ветровое стекло. Ничего не говорил, не двигал руками, просто смотрел.
— Самое главное, отчетливо представить весь процесс. Один кусочек сращивается с другим, затем с третьим, четвертым. Как маленькие капельки воды, образующие лужицу.
Я попробовала. Долго смотрела на большой кусок стекла и мысленно приделывала к нему кусочек поменьше, представила, что склеиваю их, разглаживаю место склейки, и кусочек становится больше. И у меня получилось. Удивительно, но действительно получилось склеить лишь две маленькие частички, но.
— Это удивительно.
— Да, ваша бабушка права. У вас действительно талант, — улыбнулся профессор, а я принялась склеивать остальные кусочки и так увлеклась процессом, что даже не заметила, как пролетело время. Меня не волновали ни голод, ни жажда, ничто другое, только эти маленькие и большие кусочки, которые медленно, но верно образовывали цельное ветровое стекло. Конечно, на половину окна я потратила больше двух часов, профессору же хватило нескольких минут, но сам факт того, что у меня получилось, не спонтанно, не от переизбытка сил, не от раздражения, а специально, путем усилий, невероятно вдохновлял. И пусть, я потратила на это много сил и энергии, но одно из пассажирских окон москвича было вставлено мною. Это самое лучшее, что со мной случалось за последнее время. И это чувство, собственной победы, настоящего преодоления себя… заставляло гордиться собой, как никогда раньше.
А как рад был москвич. Он оживал с каждым нашим движением, с каждой восстановленной деталью, и я поняла вдруг еще одну вещь. Они живые. Не все, конечно, но в большинстве своем артефакты действительно живые. Я словно сейчас олененка вылечила. Удивительное чувство.
— Спасибо вам, профессор, что вы позволили мне понять, почувствовать, — с восторгом прошептала я, глядя на наше творение.
— Это действительно удивительно, — согласился Илья Захарович. — Я помню, как исправил свой первый артефакт. Это были часы, давно сломанные, ржавые, покрывшиеся паутиной. Я нашел их на барахолке, но сразу почувствовал, что в них что-то есть. И каждый день, шаг за шагом я отчищал их, разбирал, протирал шестеренки, и чувствовал отклик, чудесный отклик их сути, души, заключенной в них. Я верил, что совершаю что-то по-настоящему важное, чувствовал, что без меня этот чудесный механизм погибнет, а я в тот момент давал ему новую жизнь, новую историю.