«Особенный воздух…»: Избранные стихотворения

Кнут Довид Миронович

Одиночество («Тише… Что ж, что оказалось ложью…»)

Тише… Что ж, что оказалось ложью Все, чем жил, все, от чего умрешь! Ведь, никто тебе помочь не сможет, Ибо слово «помощь» тоже — ложь. Все в порядке. Улица и небо… Тот же звон трамваев и авто, Грустно пахнет зеленью и хлебом. Все, как было: все — не то, не то. Ты забыл, что наша жизнь смертельна, Ты кричишь в надежде беспредельной. Не услышит — никогда — никто. — Друг мой… Нет ни друга, ни ответа. О, когда бы мог не быть и я. За домами, в пыльные просветы, Сквозь деревья городского лета, Проступает, чуть катимый ветром, Белый океан небытия.

Счастье («Незаметно наступили годы…»)

Незаметно наступили годы, Когда радость глуше и трудней. Отшумели дни моей свободы, Беззаконной юности моей. Помню небо в сумасшедших

звездах, Помню ночи в первобытных снах, Помню смуглый сладкий южный воздух, У калитки — липу на часах. Мир ночной, что счастье мне пророчил, Древней мукой сердце теребя; Помню все, что бессарабской ночью Предвещало Бога и тебя. Ты пришла — и счастье чуть беднее, Ты со мною, но не слышен Бог, Ты моя — что может быть грустнее!.. Ты моя — и жребий мой жесток. Эта грусть всем любящим знакома. Эта боль — во всех живых сердцах. Ты моя — и не покинет дома Счастие, похожее на страх, Счастие, что человека гложет, Счастие, что человека жжет. Счастие, что миру не поможет, Но и нас от мира не спасет.

ПОЕЗДКА В «LES-CHEVREUSE»

I. Это было первого апреля Девятьсот тридцать второго года. (Тысячу опустим для удобства). В мире было холодно и сыро. Шли дожди. Под непрестанным душем Городскими черными грибами Расцветали зонтики поспешно, А в лесу: грибы-дождевики. В мире было холодно и пусто. Днем над ним текло слепое солнце С древним равнодушием, а ночью — Безучастно леденели в небе Городские неживые звезды. Лишь звезда забытых переулков, Полумертвая звезда окраин, Да большие звезды гор и пляжей, Да живые звезды деревень — Всем своим дрожанием и блеском Трепетали: о судьбе, о смерти, О борьбе, о тайне, о любви, И протягивали к нам лучи, Острые, как мудрость или жалость. В мире было холодно и гулко. Стервенели страны и народы, (Ночью мнился мне тревожный звук — Скрип зубов… иль треск последних тронов?) Страны загорались, над землею Реяли пары небытия, В день, когда — используя свободу — (Это было третьего апреля) Я набрал разнообразных фруктов У бесстыдной радостной торговки С жадными и щедрыми глазами, И, смешавшись с праздничной толпою Серозубых жителей предместий И демократичных парижан, Сел в гремучий, юркий дачный поезд, Бойко побежавший в Les-Chevreuse. II Был ранний час. В купе, со мною рядом, Сидела пара, обнимаясь крепко. В окне мелькала живопись предместий: Застенчивая зелень и заборы, Приземистые низкие вокзалы, Заброшенные люди и дома, Ныряющие в пыль — и неизбежный Рекламой обесчещенный домишка, Несущей миру весть о Дюбоннэ. Чуть-чуть покачиваясь в такт колесам, Выстукивавшим что-то на мотивы И Соломона, и Экклезиаста, Я незаметно начал слушать шепот Моих соседей. О, скучный и вязкие слова, О, жалкие любовники, как жалок Был их любви непраздничный язык. О, бедные, когда б они узнали, Как говорили о любви — другие, Предтечи их; Петрарка или Данте, Овидий, Пушкин, Тютчев или Блок… И стыдно стало мне за их любовь; Весь день склоняться над какой-то блузкой, Или томиться где-нибудь в конторе, Иль как-нибудь иначе продавать Свой день, свой труд, свой пот, свою судьбу Тому, кто даст тебе немного денег, И, после — оплетенных скукой — дней, Дождаться воскресенья, дня свободы, Когда ты миру — друг, и ветру — брат, И встретиться с желанною своею, — И ничего ей не уметь сказать, И ничего от бедной не услышать Умнее, музыкальнее, живей Вот этих нищих зачерствелых слов, О том, что день сегодня — сыроватый, Что скоро, вот, появится клубника, И, помолчав, и словно просыпаясь. От долгого и душного объятья, Вздохнув, дрожащим голосом сказать — О шляпе, башмаках иль о погоде… III Я пересел напротив, чтоб вглядеться В попутчиков… И вот, по их глазам, По их губам, рукам — я вдруг увидел, С недоуменьем и почти с испугом: Им был открыть какой-то тайный мир, Что проступает сквозь слова и вещи, Сквозь серые невзрачные предметы… Им был открыть прекрасный тайный мир. Вагон летел, и в стареньком купе Я видел пыль, нечистые скамейки, И смятую газету (что противней Прочитанной газеты!..), и соседей, Еще нестарых, но помятых жизнью, Я слышал стук и скрип оконной рамы Да дробь колес… Они ж, со мною рядом, На то же глядя, видели такое, Такое слышали, и знали о таком, Что я подобен был слепцу, со зрячим Сидящему: пред ними те же краски, И звезды те же, те же — мрак и песня, И девушка, несущая корзинку, Но как несхожи меж собой виденья, Что — позже — каждый унесет к себе. Он говорил ей: ты бледна сегодня, Мой милый кролик, дорогая крошка… И женщина пьянела, и безумье Мутило ей глаза горячим счастьем. Смиренный и божественный язык Прикосновений, взглядов и молчаний: От рук к рукам, от глаз к родным глазам, От сердца —

к сердцу шли большие токи Той радости, которой нет названья, Той прелести, которой меры нет, Той щедрости, которой нет предела. Да, есть еще таинственнейший мир Неясных музыкальных измерений, Есть царская симфония любви, В которой расплавляются слова, Чернея, истлевая, умирая, — Как осенью обугленный листок, Как обескровленное скукой сердце, Как сердце, недождавшееся счастья. Кондуктор что-то крикнул. Поезд стал. Я долго шел. Быть может — за любовью…

Разлука

I. «Ты меня никогда не забудешь…»

Ты меня никогда не забудешь, И не властны над встречей из встреч Ни соблазны, ни время, ни люди, Ни томленье надгробное свеч. В этом мире, где камни непрочны, Где святые и ангелы лгут, Я тебе обещаю бессрочный, Нерушимый и нежный приют; В твоем теле — любви незабвенной, В твоем сердце — последней любви, Кровожадной, горячей, смиренной, И упрямой, как губы твои. Ты забудешь, над чем горевала, С кем встречала в России весну, Копоть, смрад, и лотки у вокзала, (Где мой полк уходил на войну…) Ты забудешь родных и знакомых, И любимые колокола, Даже — номер счастливого дома— Ты забудешь, зачем ты жила. Все отдашь. Только память о чуде Наших встреч навсегда сбережешь. Будешь помнить, как скудные будни Озарила любовная ложь. Будешь помнить полночный сферы, Где восторженно слушала, ты, Как кружились над счастьем без меры Ветры гибели и пустоты.

II. «Как в море — корабли… Как волны в океане…»

Как в море — корабли… Как волны в океане… (Где в теме встречи — рокот расставания —) Как поезда в ночи… (Скрестившись, как мечи, Два долгих и слабеющих стенанья…) Как в море корабли… О, нет, совсем по так. И проще, и страшней: в безбрежном море буден Мы разошлись с тобой, родной и нужный враг, Как — разлюбившие друг друга люди.

«Все те же декорации — забытых переулков…»

Все те же декорации — забытых переулков Средневековый воздух и покой. Кривые фонари, и стук шагов негулких, Печаль и сон пустыни городской. Глухие здания на старом звездном фоне. — Зайдем в кафе. (Не холодно — ль тебе?) Там хриплый рваный голос в граммофоне Споет нам — не о нашей ли судьбе. Я ждал тебя давно: предвидел и предслышал. Я знал, что ты придешь и улыбнешься мне Своей улыбкою (милее нет, ни — тише…) С таким доверием, как будто мы во сне. Знакомы мне твой грустный лоб и плечи, И нежное дыхание твое, И ток души живой и человечьей… Я знал тебя до нашей странной встречи, И полюбил тебя давно. Вокруг — все то же: ночь, глухие зданья. На башне бьет как — бы последний час. Но глаз твоих стыдливое сиянье, Но грусть твоих непримиримых глаз, (Их гордое, мятежное бессилье!..) Но грусть и страсть неутоленных глаз Все изменили, все преобразили, Все переплавили, освободили нас От мировой, от беспощадной власти — Для счастья краткой встречи городской, Для темного безвыходного счастья, Чреватого горячею тоской.

«По твоим виновато — веселым глазам…»

По твоим виновато — веселым глазам, По улыбке твоей, воровато — невинной, По твоим постаревшим — мгновенно — губам, По испуганным пальцам, прелестным и длинным, Задрожавшим чуть — чуть в моей твердой руке, По сердечному, острому, краткому стуку, По мгновенной, смертельно — блаженной тоске, (Когда я целовал замиравшую руку) Я узнал обо всем. Я все понял, мой друг. Я воочию видел: обманут и предан. И ушел. И вступил в очистительный круг — Одиночества, грусти, свободы, победы.

Георгий Адамович. «ПАРИЖСКИЕ НОЧИ» ДОВИДА КНУТА. (Рецензия. «Последние новости», 1932)

Брюсов говорил, что у каждого поэта есть стихотворение, с которого он «рождается». Все написанное до того — только поиск, блуждания, черновая работа; эти поиски могут длиться долго… Но, наконец, настает момент, когда будто пелена спадает с глаз пишущего, рассеивается туман — и поэт находит свою тему, свои слова, свой тон: все то, что от него было скрыто раньше.

Когда «родился» Довид Кнут? Имя его было известно тем, кто интересуется судьбами и развитием русской поэзии, довольно давно, лет восемь тому назад, по крайней мере. На Кнута сразу, после появления в печати первых его стихотворений, обратили внимание. Талант был несомненен. Но несомненно было и то, что талант этот еще совсем незрелый: все слова у Кнута были «приблизительные», заимствованные то там, то здесь и поэтому искажавшие, притуплявшие его личную мысль или чувство… Был в стихах Кнута и буйный темперамент: это как будто выделяло его из толпы молодых меланхоликов и неврастеников. Но при внимательном рассмотрении выяснилось, что Кнут лишь нагромождает один «вакхический» выкрик на другой, механически подбирает самые яркие, самые резкие эпитеты. Увлечение отсутствовало — и поэтому не было выразительности. Напев стиха склонялся к чему-то совсем иному, далекому от того, о чем рассказывал поэт. Поиски затягивались, время шло, терпение мало-помалу истощалось, интерес к Кнуту слабел. Начинали поговаривать, что ему оказали доверие напрасно и что к ряду обманувших надежды прибавился еще один.

Но Кнут надежд не обманул. Года четыре тому назад в «Современных записках» было напечатано одно его удивительное стихотворение. Если держаться брюсовской теории, то именно с этой даты и начинается жизнь Кнута как поэта. Нельзя забыть этого стихотворения, величавого и простого, мужественного и печального. Не будь оно так длинно, я привел бы его здесь целиком: нечего было бы тогда объяснять и доказывать, не в чем было бы убеждать — «подлинность» Кнута стала бы ясна сама собой… Поэт вспоминает «тусклый кишиневский вечер» и похороны какого-то еврея.