Особое задание

Прудников Михаил Сидорович

Мысли Адама Григорьевича прервал стук в дверь.

В операционную вошла девушка, незнакомая хирургу. Она была взволнована, белокурые волосы небрежно выбились из-под пестрой косыночки. Он бегло взглянул на посетительницу и снова нагнулся над раковиной. Адам Григорьевич сразу определил, что девушка из села и, видимо, большую часть пути бежала бегом.

– У вас заболела мама?
– спросил хирург, не оборачиваясь.

– Нет...
– начала было она, но Лещевский перебил:

– Тогда, может быть, бабушка?

– Понимаете...

– Так кто же тогда? Тетя?

– Нет, Адам Григорьевич, дядя, - сказала она серьезным

тоном, в котором можно было уловить: "Да, я понимаю, вы можете разговаривать со мной как с маленькой, но дело слишком важное, чтобы я обращала внимание на такие пустяки, как ваш тон".

Хирург покосился на девушку. Она поспешно спрятала волосы под косынку и улыбнулась.

– Ну так что же произошло с вашим дядей?
– спросил он, внимательно рассматривая свои ладони.
– Вывихнул руку?

– Ногу, доктор, понимаете, ногу.
– Посетительница произнесла это негромко, но твердо.

Лещевский подошел к ней, стряхивая на ходу воду с пальцев, и спросил почти грубо:

– Ну и что? Что я могу сделать?

– Ну а как же?
– растерянно проговорила девушка.
– Кто же другой может помочь?

Врач быстро опустил глаза и отвернулся. Он стащил с плеч халат и, повесив его на вешалку, подошел к открытому окну.

В сквере перед больницей не было ни души. Истомленные за день солнцем чахлые липы бросали на желтую, выгоревшую траву жиденькую тень. В кирпичном заборе, отгораживающем больницу от улицы, зияла дыра. Мелькали прохожие, чаще всего немецкие солдаты, обутые в пыльные сапоги.

Незнакомка подошла к хирургу.

– Доктор, у него что-то с ногой... не знаю что...

Вся ступня разбита. Вся...

Она думала, что врач обернется и станет расспрашивать, но Адам Григорьевич продолжал молча смотреть в окно. Она видела только его затылок, наверное, давно не стриженный, темные волосы густо переплелись и спускались за воротник по желобку на шее мягкой косичкой. И почудилось ей в этом затылке что-то неуловимое, детское и, пожалуй, беззащитное, как у маленького веснушчатого Витьки, двоюродного брата, приезжавшего на лето в гости из Минска. И было удивительно, что этот беззащитный затылок принадлежит такому высокому широкоплечему мужчине с огромными, тяжелыми руками.

– Как вас зовут?
– спросил он, внезапно обернувшись.

– Аня.

– Так вот, Аня. Я не могу... Нет лекарств, ничего пет. Да и какой смысл? Умирают тысячи...

– Но, Адам Григорьевич?..
– Она хотела сказать, что врач не может, не имеет права говорить так, что какой же он доктор, если отказывается помочь раненому.

– Извините, Аня, мне надо идти.

Не глядя на ошеломленную девушку, Лещевский вышел из комнаты.

В растерянности постояв посреди операционной, Аня бросилась на улицу.

– Шкура, сволочь!
– бормотала она, чувствуя, что вот-вот заплачет. Трус несчастный, шкура!..

Девушка хотела было вспомнить еще какое-нибудь ругательство, но ничего не приходило в голову. Пробежав несколько кварталов, она остановилась, чувствуя, что не имеет права вернуться домой без врача. "Что я отвечу? Что? Нет-нет, надо что-то придумать. Не могу я рассказать ему это", думала она, вспоминая лицо Алексея, страшные- почерневшие пальцы на ступне. И голос, когда он ^определил: "Газовая гангрена".

Ей запомнился больше всего голос. И безнадежность.

Даже бледное лицо Алексея и страшная, потемневшая

нога не пугали ее так, как этот слабый, лишенный жизни шепот.

И еще ее преследовала беспомощная улыбка, скорее усмешка. Алексей будто просил прощения, что все так получилось, и старался приободрить свою спасительницу.

Добирались они до города с попутной подводой, думала, что расскажет доктору об этом угасающем голосе, о страшной усмешке, и этого будет достаточно, чтобы он согласился помочь, потому что нельзя не пожалеть человека, если он говорит вот таким тоном и так улыбается. Но теперь, вспоминая свои разговор с Лещевским, Аня поняла, что толком не сумела ему ничего объяснить.

Соображение это показалось ей убедительным: чем больше она раздумывала над своим поведением, тем больше убеждалась, что в отказе доктора виновата сама.

"Надо попытаться еще раз, - решила Аня.
– Буду просить, умолять, все растолкую! Не может он не согласиться. Не имеет права отказывать!"

Девушка побежала обратно на улицу Рылеева, где была расположена больница. Аня решила стоять у двери и во что бы то ни стало дождаться, когда врач выйдет. Спрятавшись в ближайшее парадное, она не отрываясь глядела на больничные ворота.

"Пусть только теперь откажет, пусть попробует! Тогда он узнает, кто он такой. Я исцарапаю его морду, плюну ему в глаза", - твердила она, больше всего опасаясь, что придется выполнить хотя бы одну из своих угроз.

Только теперь, когда ушла странная просительница и Лещевский закурил, помимо его воли вспоминался весь разговор с девушкой. Хирург увидел себя и ее как бы со стороны, взглядом другого человека, очень трезвого, спокойного и объективного. И этот другой, посторонний, явно был недоволен поведением Адама Григорьевича, но хирург старался не замечать этого недовольства и, как могло показаться, спокойно курил немецкую сигарету. Сигареты были неважные, очень ела-,, бые, с каким-то аптечным привкусом, и врач старался сосредоточиться на этом привкусе и думать о том, как хорошо бы теперь раздобыть хотя бы одну пачку "Казбека", который курил до войны. Потом он заставил себя вспоминать, как, бывало, по утрам, направляясь в больницу, заходил в табачный киоск, что приткнулся на перекрестке Первомайской и Гражданской, неподалеку от гастронома. Он представил себе этот довоенный гастроном. Это беспокоился не сегодняшний Лещевский, затравленный, испуганный, озлобленный, безмерно уставший от сознания своего бессилия и бесправия, а другой - довоенный человек, известный и уважаемый в городе, заведующий хирургическим отделением большой городской больницы, привыкший немедленно откликаться на чужую беду, умевший в экстренных случаях вставать с проворством бывалого солдата даже среди ночи. И этот прежний Лещевский не находил себе места, не мог спокойно стоять, равнодушно покуривая сигарету...

"Почему ты решил, что все кончено?
– рассуждал он сам с собой.
– Почему ты опустил руки? Потому что ты тряпка... Да, тряпка".

Лещевский с удивлением обнаружил, что беспокоится об участи этого незнакомого человека.

"А почему я волнуюсь? А! Лучше забыть!" - убеждал он себя, спускаясь по лестнице к выходу и понимая, что не забудет.

Аня догнала его на углу и, задыхаясь, со слезами заговорила:

– Доктор... Я...

Губы ее дрожали. Но, прежде чем она успела окончательно расплакаться, хирург быстро спросил: