«Особый старательский»
Шрифт:
Уж лучше остаться бедным и лишить Мановича возможных благ.
Лучше, но не совсем.
Эдельштейн все больше отчаивался и злился. Он говорил себе: «Я идиот, откуда я знаю, что все это правда? Хорошо, Ситвел смог пройти сквозь двери; но разве он волшебник? Может, это химера».
Он сам удивился, когда встал и уверенно произнес:
– Я желаю двадцать тысяч долларов! Немедленно!
Он почувствовал легкий толчок.
Эдельштейн пошел в банк и протянул чек, дрожа от страха, что сейчас его схватит полиция. Но его просто спросили, желает ли он получить наличными или положить на свой счет.
При выходе из банка он столкнулся с Мановичем, чье лицо выражало одновременно испуг, замешательство и восторг.
Эдельштейн в расстроенных чувствах пришел домой и остаток дня мучился болью в животе.
Идиот! Он попросил лишь жалкие двадцать тысяч! А ведь Манович получил сорок!
Человек может умереть от раздражения.
Эдельштейн впадал то в апатию, то в гнев. Боль в животе не утихала – похоже на язву. Все так несправедливо! Он загоняет себя в могилу, беспокоясь о Мановиче!
Но зато он понял, что Манович действительно его враг. Мысль, что он собственными руками обогащает своего врага, буквально убивала его.
Он сказал себе: «Эдельштейн! Так больше нельзя. Надо позаботиться об удовлетворении».
Но как?
И тут это пришло к нему. Эдельштейн остановился. Его глаза безумно забегали, и, схватив блокнот, он погрузился в вычисления. Закончив, он почувствовал себя лучше, кровь прилила к лицу – впервые после визита Ситвела он был счастлив!
– Я желаю шестьсот фунтов рубленой цыплячьей печенки!
Несколько порций рубленой цыплячьей печенки Эдельштейн съел, пару фунтов положил в холодильник, а остальное продал по половинной цене, заработав на этом семьсот долларов. Оставшиеся незамеченными семьдесят пять фунтов прибрал дворник. Эдельштейн от души смеялся, представляя Мановича, по шею заваленного печенкой.
Радость его была недолгой. Он узнал, что Манович оставил десять фунтов для себя (у этого человека всегда был хороший аппетит), пять фунтов подарил неприметной маленькой вдовушке, на которую хотел произвести впечатление, и продал остальное за две тысячи долларов.
«Я слабоумный, дебил, кретин, – думал Эдельштейн. – Из-за минутного удовлетворения потратить желание, которое стоит по крайней мере миллион долларов! И что я с этого
Оставалось одно желание.
Теперь было необходимо воспользоваться им с умом. Надо попросить то, что ему, Эдельштейну, хочется отчаянно – и вовсе не хочется Мановичу.
Прошло четыре недели. Однажды Эдельштейн осознал, что срок подходит к концу. Он истощил свой мозг и для того лишь, чтобы убедиться в самых худших подозрениях: Манович любил все, что любил он сам. Манович любил замки, женщин, деньги, автомобили, отдых, вино, музыку…
Эдельштейн молился:
– Господи, Боже мой, управляющий адом и небесами, у меня было три желания, и я использовал два самым жалким образом. Боже, я не хочу быть неблагодарным, но спрашиваю тебя, если человеку обеспечивают выполнение трех желаний, может ли он сделать что-нибудь хорошее для себя, не пополняя при этом карманов Мановича, злейшего врага, который запросто всего получает вдвое?
Настал последний час. Эдельштейн был спокоен как человек, готовый принять судьбу. Он понял, что ненависть к Мановичу была пустой, недостойной его. С новой и приятной безмятежностью он сказал себе: «Сейчас я попрошу то, что нужно лично мне, Эдельштейну».
Эдельштейн встал и выпрямился.
– Это мое последнее желание. Я слишком долго был холостяком. Мне нужна женщина, на которой я могу жениться. Она должна быть среднего роста, хорошо сложена, конечно, и с натуральными светлыми волосами. Интеллигентная, практичная, влюбленная в меня, еврейка, разумеется, но тем не менее сексуальная и с чувством юмора…
Мозг Эдельштейна внезапно заработал на бешеной скорости.
– А особенно, – добавил он, – она должна быть… не знаю, как бы это повежливее выразить… она должна быть пределом, максимумом, который только я хочу и с которым могу справиться, я говорю исключительно в плане интимных отношений. Вы понимаете, что я имею в виду, Ситвел? Деликатность не позволяет мне объяснить вам более подробно, но если дело требует того…
Раздалось легкое, однако какое-то сексуальное постукивание в дверь. Эдельштейн, смеясь, пошел открывать.
«Двадцать тысяч долларов, два фунта печенки и теперь это! Манович, – подумал он, – ты попался! Удвоенный предел желаний мужчины… Нет, такого я не пожелал бы и злейшему врагу – но я пожелал!»