Осот
Шрифт:
На деревянных воротах – низких, в рост мальчика – виднелись свежие порезы. Кто-то высек ножом две косых линии, сложившихся не то в лепесток, не то в язычок огня. Знак был вырезан совсем недавно.
Мальчик коснулся насечки дрожащими пальцами.
– Что там? – спросил Усач, подтирая мутную каплю под большим розовым носом. – Есть она?
Голубые глаза Усача поблескивали в темноте – воспаленно и нервно.
– Деда сказал, чтобы ты к нему шел, – прошептал мальчик. – Там… беда, Усач.
– Человеческие корни истончаются преступлением.
– Только поэтому? – маг сощурился, не то выражая презрение, не то тайком смаргивая слезу. – А как же любовь и сочувствие? А как же справедливость? Что же, вы не убиваете встречного-поперечного только потому, что печетесь о силе корней?
Мои глаза тоже горели и тоже слезились. Я не спал уже почти трое суток.
– Что такое «любовь и сочувствие» для того, кто катится по миру без корней, будто комок дерьма? – спросил я, обращаясь к тарелке с остывшим «хлебосолом». – Корни и есть любовь. Корни и есть справедливость.
– Неправда. У меня нет корней. Нету! А что такое любовь и справедливость, я знаю лучше тебя!
Я усмехнулся.
– О «любви без корней» следовало бы спросить экипаж «Овффа»…
– А что экипаж «Овффа»? – его глаза открылись шире, мутный взгляд вернул былую яркость. – Что – экипаж «Овффа»? Что, до тех пор в Цветущей никто никого не насиловал? И ведь не было настоящего расследования, не было суда, не допросили свидетелей! Может быть, несчастные матросы с «Овффа» и пальцем никого не тронули. Может, безумной девке-веснару только показалось, что ее хотят изнасиловать… И она убила двадцать человек, уморила страшной смертью два десятка мальчишек, старшему из которых было девятнадцать!
Я не стал ему отвечать. Слишком устал.
Маг распалялся все больше. По его кольцу сновали сине-фиолетовые змейки, и я чувствовал, как моя смерть подступает ближе шаг за шагом.
– Корни, говоришь ты?!
Смерть приблизилась сразу на несколько шагов – рывком.
– А вот расскажи мне, растение, кто продавал веснаров йолльцам, одного за другим? Кто подставлял их под дальнобойные луки? Кто подсыпал веснарам сонное зелье, а на воротах вырезал «лепесток»? Это были йолльцы? Нет, растение. Это были достойные жители Цветущей. Страшно гордые тем, что у них якобы есть корни… Что же случилось с их корнями?
Я прикрыл слезящиеся глаза.
– Их видели за Кружелью, – Усач говорил на бегу. – Большой отряд, несколько сотен… Пешие, без этих своих нелюдей.
– Если пешие, пойдут по сухому руслу.
– Да, – Усач чихнул, вытер прозрачные, невидимые усы. – Я уже ноги сбил, по этим кручам ползая… Нам надо наверх. На гребень Песчанки. Они теперь хитрые, толпой не ходят. Вот увидишь, пустят один отряд по сухому устью, а еще два или три – в обход, через валуны, а мы их сверху накроем… Малой, шевелись, ждать не будем!
Мальчик, едва поспевая, бежал за старшими. Его трясло, но не от страха и даже не от возбуждения. Он заболевал; напряжение
Вчера бабушка плакала, обнимая его на опушке. Она, даже на похоронах родителей не пролившая ни слезинки!
– Живее, Осот, – отрывисто сказал дед. – Они думают, что одолели нас… Как же… По команде, разом, слышите? Усач, за мной!
Мужчина первым вылетел на гребень высокого холма над каменистым руслом речки, давно сменившей направление. Остановился и замер, прислонившись к валуну, став одной с ним тенью. Над сухим руслом висела ущербная луна. Сухо шелестели колючие кусты на дне, да тяжело дышал Усач за плечом у мальчика.
– За Кружелью, – проговорил дед раздумчиво. – Нет, как ни верти, не будет им другой дороги. Через валуны… – он бросил взгляд в сторону, где в мутном лунном свете едва виднелась тропинка среди каменных джунглей. – Нет, через валуны, да еще ночью, они не рискнут. Ну-ка, ложитесь оба… Осот, на землю!
Мальчик лег, стараясь поудобнее устроится среди базальтовых осколков. В ладони вонзились мелкие острые камушки. Серая трава, проросшая в трещинах валунов, шевелилась на ветру, как волосы.
Рядом упал на живот Усач. Замер, часто моргая. Дед стоял над ними, пригнувшись, сам неподвижный, как камень, смотрел вдаль, ожидая, откуда появятся враги…
Лежа, мальчик поднял голову.
Глухой и страшный звук: мальчик никогда прежде такого не слышал.
Дед раскинул руки, будто желая обнять весь мир, и упал на спину. У него в груди торчали короткие пенечки, поросшие светлым, легким пушком. Оперение играло и переливалось при свете ущербной луны, похожее на нежные водоросли.
Три пенечка.
Осот посмотрел деду в лицо. Бледное, с огромными удивленными глазами. Губы шевельнулись. Дед хотел что-то сказать.
– Беги! – взвизгнул Усач. Мальчик не двинулся с места. Смотрел деду в глаза и видел, как они стекленеют.
– Беги, Осот! Спасайся!
Еще одна стрела взвизгнула над головой мальчика, и тогда только он сорвался с места и побежал.
Он несся по тропинке, по гребню Песчанки, а вокруг было тесно от летящих стрел. Они визжали, бились о камни, звенели наконечниками и раскалывались – а мальчик бежал, неуязвимый, и к утру, задыхаясь, со страшной вестью добрался до дома.
Через день он уже шагал в караване, все дальше и дальше, держась за пояс молчаливого купца…
– Что с тобой? – спросил Аррф.
Я сам не понимал. Смутная тень возникла из бессмысленного разговора с мясоедом – о корнях. Родившаяся из воспоминания о гибели деда. Звук стрел, впивающихся в плоть… Звук стрел, летящих над головой…
Я был уверен, что сейчас пойму что-то очень важное, но с этот момент снова вошла Горчица. Поставила перед Аррфом тарелку с горячим мясом, а передо мной – миску густого бобового супа. Подала Аррфу вилку с ножом, а мне – круглую деревянную ложку.