Осознанный аутизм, или Мне не хватает свободы
Шрифт:
«С русским» — в это понятие он вкладывает практически любые наши занятия, потому как в итоге они все и впрямь сводятся к языку, к развитию и владению речью. Однако я беру листочек и для наглядности пишу на нем в столбик крупными печатными буквами: «читать», «писать», «говорить», «рисовать», «играть», «смотреть фотографии».
— Что будем делать? — вновь спрашиваю я и показываю ему возможные варианты.
— Рисовать, — делает выбор Рома, и мы приступаем к следующему ходу.
— Чем будешь рисовать? — задаю я следующий вопрос.
— На
— Нет, Рома. — И я повторяю свой вопрос, расставляя акценты на нужных мне словах. — Я спрашиваю, чем ты будешь рисовать на бумаге?
— Карандаши, — отвечает он, еще некоторое время подумав.
— Целиком говори, пожалуйста, — сразу поправляю я.
— Я буду рисовать карандашом, — отвечает он.
— Что будешь рисовать? — задаю я следующий вопрос.
— Травку, — немного подумав, ответил он.
— Какого цвета?
— Зеленый, — берет карандаш, рисует траву.
— А теперь что?
— Цветочек.
Дальше по той же схеме были нарисованы еще «солнце» и «домик» — стандартный Ромин набор. И тут я решила сменить тактику.
— Отлично! Давай теперь переворачивай страницу. — Рома послушно переворачивает страницу и ждет. — Какой цвет возьмешь? — спрашиваю я.
— Красный.
— Отлично! — и задаю следующий вопрос: — Что ты будешь рисовать красным цветом?
— Бегемота, — отвечает Рома.
— Говори, пожалуйста, целиком, — уже на автомате реагирую я на Ромину манеру говорить, максимально сокращая все, что только возможно.
— Я буду рисовать бегемота, — говорит он с ударением на последнее слово.
— А каким цветом? — не отстаю я.
— Красным.
— А теперь целиком, — вновь напоминаю я.
— Я буду рисовать красным бегемота.
— Отлично, давай рисуй, — говорю я, и Рома приступает к рисованию привычного человекообразного головонога под названием «бегемот». Далее по той же схеме он рисует желтого «медведя», как две капли воды похожего на бегемота. Но так как сейчас моя цель — развитие его инициативы и уверенности в выборе цвета и рисунка, а также развитие речи, а не правильность рисования, я не акцентирую на этом внимания.
— Молодец. А теперь что?
Рома тянется к очередному красному карандашу, выбирая его из всей многоцветной массы.
— Красный, — говорит Рома, неуверенно протягивая мне карандаш.
— Что красный?
— Карандаш.
— Целиком говори, пожалуйста, — опять встреваю я.
— Катя, я взял красный карандаш, — с ударением на последнее слово рапортует он.
— Что ты будешь рисовать красным карандашом?
— Грибок, — подумав, ответил он, с ожиданием взглянув на меня… неизвестно же, как я отреагирую…
— Отлично, только скажи целиком.
— Катя, я буду рисовать красным карандашом грибок.
— И опять с ударением на последнее слово. Заметив мой кивок, он начинает рисовать, и в процессе рисования у карандаша ломается стержень. Рома протягивает его мне.
— Что? —
Рома протягивает карандаш еще ближе ко мне и показывает на сломанный стержень.
— Рома, словами, — опять настаиваю я.
— Карандаш.
— Что карандаш?
— Сломался, — еле слышно произносит Рома, не привыкший говорить вслух.
— Что сломался? — продолжаю я.
— Катя, у меня сломался карандаш, — говорит он. Основная его проблема — это не неумение говорить, а отсутствие навыка пользования речью и тренировки говорения. Он обходится минимумом слов по жизни, предпочитая использовать жесты и взгляд. Да его никто и не заставляет особо, поскольку все уже и так привыкли его понимать.
Далее вновь по той же схеме: «вопрос-ответ-предложение», рисуется очередной головоногий «бегемот», потом «трава», «носорог», «слон», и, уже войдя во вкус, поняв, что можно говорить все, что угодно, он довольно быстро стал перечислять всех зверей, какие приходили ему в голову, правда, периодически повторяясь. Так он нарисовал еще одного «бегемота», «енота», очередного «медведя» и «ослика», как две капли воды похожих друг на друга, разве что разных цветов.
— Еще что?
— Таню, — неожиданно вспоминает Рома о существовании сестры.
— Здорово! Давай Таню. — И Рома рисует теперь уже Таню, которую можно отличить от «бегемота» или «енота» только лишь по подписи, снабжающей каждого нарисованного героя.
Далее были нарисованы: «ляля», «медведь» и «ослик».
— А теперь что ты нарисуешь?
— Палкана, — говорит Рома.
— Кого? — переспрашиваю я, не расслышав с первого раза.
— Нет, — тут же теряется Рома, — не скажешь.
— Я не расслышала, Рома, — говорю я и спрашиваю снова: — Кого ты будешь рисовать?
Так как уже довольно много времени мы достаточно четко строили наше общение с Ромой и он был настроен на меня и на рисование, мне таки удалось добиться от него повтора. Ему всегда дается это с трудом, так как обычно «не расслышали» и «переспросили» для него приравнивается к «неправильно», чего он очень боится и замыкается.
— Палкана, — повторяет он через некоторое время.
— Палкана? — вновь переспрашиваю я и иду на практически заведомо провальный шаг: — А Палкан — это кто? — Обычно на такие вопросы он не отвечает, так как они для него достаточно сложные.
— Царь, — как ни странно, получаю я ответ. Вероятно, он уже в достаточной мере влился в этот процесс говорения, вопросов и ответов, необходимости что-то придумывать, что для него это уже не было так сложно, как обычно. И опять же в данном случае для меня совершенно не важно то, что ответ не совсем соответствует истине. Главное — ответ есть.
Рома дорисовал Палкана, я сижу молча и смотрю на него, ожидая его дальнейших действий, а он в ответ очень внимательно смотрит на меня. Не дождавшись моего очередного вопроса, Рома молча протягивает мне карандаш.