Останови часы в одиннадцать
Шрифт:
Он достал пистолет, вынул обойму, вышелушил патроны на ладонь. Улыбнулся. Ни на один больше, чем было необходимо.
«Точная работа. Меткий стрелок, не расходующий боеприпасы впустую, — подумал он с иронией. — Да. Это я. Но хватит. Меткого стрелка больше нет. Он умер. 28 лет спустя после своей смерти».
Теперь надо было почистить оружие, обмотать фланелевой тряпкой и спрятать в потайной ящичек небольшого комода — единственной антикварной вещи, которую он смог себе купить. Не из-за этого ящичка, конечно. Ящичек он обнаружил случайно. Как-то переполненный большой ящик выскользнул у него из рук и вместе со своим содержимым упал на пол. Вот тогда-то он и заметил внутри комода второй ящичек. Ящичек был как будто создан
Он продолжал стоять. И, к счастью, вспомнил про молоко. Над молоком уже поднимался пузырь. Он выключил газ и с беспокойством стал наблюдать, поднимется ли пузырь выше или, наоборот, опустится в молочные глубины. Он с напряжением следил за вздрагивающей пенкой, когда внезапно осознал, что всего несколько часов назад убил человека, а сейчас у него нет важнее дела, чем стеречь молоко. Несколько часов назад завершилось самое важное дело его жизни, а он по-прежнему не любил запаха подгоревшего молока, и, следовательно, ничего не переменилось.
«По всей вероятности, я обманываюсь, обманывался, что все легко можно начать сначала. От себя никуда не уйдешь. Смешно думать, что с 11 часов вечера 1 ноября я мог стать другим. И уже никогда не стану. К черту. Это вздор. Сними молоко с плиты и свари себе кофе».
Он бросил пальто на тахту и посмотрел на пистолет, спокойно ожидавший своей очереди. Внезапно у него пропало желание заниматься уже ненужным предметом. Многие годы он сдувал с него пылинки, чистил черную оксидированную сталь. Пистолет стал частью его существования. Без этой штуки, элегантной и отполированной, у него не было бы стимула к поискам нужного ему человека. Теперь парабеллум стал чем-то вроде детали, декорации в пьесе, которую никто никогда не сыграет.
Он вложил патроны в обойму, сильным толчком ладони послал ее в рукоятку. Выдвинул ящик, положил парабеллум в маленький ящичек, рядом с ним — лоскут фланели и задвинул оба ящика.
«Надо позавтракать, успеть на работу, позвонить в двенадцать Ирэне. Надо! Надо! В том-то и дело. Я абсолютно не знаю, что с собой делать дальше. Как что? — разозлился он на себя. — То, что и всегда. Нет. «Всегда» безвозвратно ушло. Вчера, в одиннадцать часов. Я должен начать новую жизнь. Мне очень понравился этот некрасивый город, когда я шел с вокзала. Мне чертовски понравилась эта квартирка, когда я в нее вошел. Я не дал молоку убежать. И… не знаю, что делать с остатком такой интересной жизни».
Аппетит пропал. Ему уже не хотелось молока, не хотелось бриться, менять рубашку, завязывать галстук.
«Я ошалел, потому что все уже сделано, — спокойно констатировал он. — У меня не было никаких других планов. Я ничего не мог планировать. Теперь я найду себе нормальную цель в жизни, как все люди. Женюсь. Неужели? — съязвил он. — Заведу детей, одного или двух. Куплю квартиру побольше. Буду ходить в театр, принимать гостей, ходить в гости, учить детей морали, верности принципам. — Он расхохотался. — И девушке, на которой женюсь, расскажу обо всем, что со мной было? А чем эта девушка виновата, чтобы взваливать на ее плечи такой груз? А дети… допустим, что кто-нибудь когда-нибудь нападет на мой след. Это исключено. Моего следа нет. Я не существую. Ни для милиции, ни для полиции. Но если даже я не существую для них, я существую для себя, и точка».
Он решительно поднялся, налил молока в стакан. Нарезал тонкими ломтиками хлеб и начал делать аккуратные бутерброды. Потом принял душ, побрился и, остановившись перед зеркалом, стал изучать свое лицо. Оно не было красивым, но в нем было то, что женщинам и мужчинам нравится значительно больше, — мужественность. Он не полнел и остался таким же жилистым, поджарым и мускулистым, с широкими плечами, плоской грудью и втянутым животом.
«Эх, чего там еще думать. Как-нибудь проживу. Свое я сделал. Свое — не свое. Наше. По счету я получил. День, ночь — сутки прочь. Разве кто-нибудь живет по-другому?»
На работе он спросил сослуживца за столом напротив:
— Слушай, Михал, ты когда-нибудь что-нибудь планировал?
— Что?
— Жизнь.
Сослуживец оторвал голову от бумаг.
— Хочешь стрельнуть сотенную, да? — И после минутного размышления уже серьезно спросил: — Тебе нужны деньги? Решил жениться на Ирэне?
— Нет. Деньги мне не нужны. Я никогда не женюсь на Ирэне, — сказал он с неожиданной для него самого убежденностью.
— Для чего же ты так долго тянешь? Прости, что я вмешиваюсь не в свое дело.
— Ты прав. Слишком долго.
— Да, я планировал. Разное. Подсознательно. Как большинство людей. Поочередно: аттестат зрелости, институт, работа, женитьба. Все очень обычно. Можно ли назвать это планированием? Не знаю.
— Ну как прошел тираж?
— А, все-таки деньги! — рассмеялся Михал. — В каком-то смысле удачно. Конечно, человек всегда рассчитывает на большее. Но я не жалуюсь. Купил машину. В следующем году отправляемся на ней за границу. Сын учится хорошо.
«Ой нет, не то, — простонал он в душе. — Не так. Не туда». Почувствовал усталость. Был зол на себя за глупые вопросы, которые никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя задавать своим сослуживцам.
— Михал, к шефу! — послышался женский голос. Одиночество и тишина принесли ему облегчение. Он положил голову на руки.
«Почему старик не испугался? Почему он так умирал? Надо выбросить это из головы. С этим покончено. Бесповоротно. Правда на моей стороне».
И все-таки в нем жило убеждение, с которым он долго боролся, чтобы оно не окрепло и не овладело им, как некогда то, которое привело его к порогу деревянного домика, — убеждение, что поединок выиграл Часовщик. Надо было подавить в себе омерзительное чувство неуверенности, задушить его, оттеснить даже ценой… какой ценой? Трех дней пьянства, какого-нибудь безобразного скандала? А может быть, просто взять себя в руки? Он не знал еще, что выберет, что выберут за него обстоятельства. Но уже почувствовал свою зависимость от обстоятельств. Так начиналось его поражение.
Ирэна своим безошибочным женским чутьем сразу угадала: что-то случилось. Что-то в нем переменилось, сломалось. Она даже не конкретизировала свои ощущения, она знала одно — и этого ей было достаточно, — что-то его от нее отдалило или отдаляло.
— Ты болен? — спросила она осторожно.
— Нет.
— Что с тобой?
— Ничего. — Он говорил спокойно, стараясь отвести ее внимание от себя, хотя и понимал, что это безнадежно. Женский инстинкт так же непобедим, как жажда, желание любви.