Останови часы в одиннадцать
Шрифт:
Но в общем-то он не испугался: просто не верил, что кто-то мог его найти. Этот кто-то должен уметь играть в шахматы, логические игры, решать математические задачи, а не служить в милиции!
Он был в семье единственным сыном. Родители его давно умерли. Близких родственников не было, а дальние никогда его не видели, как, впрочем, и он их. Отец приехал в Варшаву до войны из полесской деревни. На собственный страх и риск, потому что был неплохим бондарем. Женился на девушке, продавщице продовольственного магазина. Он сделал хороший выбор, а о девушке говорили, что она могла бы метить и выше, не будь ее нареченный так чертовски красив. Мать
«Война все перечеркнула, — думал он, продолжая взбираться на гору. — Но уже был аттестат зрелости. Если бы не мать, школу я бы не закончил. Это мой единственный, впрочем, с каждым годом все более слабый козырь. Плюс практика. Провал отца после облавы на Зомковской убил мать. Если бы она была жива… Если бы она была жива, я не смог бы стать Ежи Коваликом. Все пошло бы по другому пути. Забавно. Даже если бы я теперь захотел, я не смог бы вернуться к своему настоящему имени. Только Баська знает Франэка, но она одна никогда не знала ни одной моей фамилии. Интересно, даже не спрашивала об этом. Если бы кто-нибудь неожиданно и крикнул за спиной: «Казэк Олендэрчик!» — я обернулся бы? Нет. С Ежи Коваликом я чувствую себя хорошо, настолько, что, даже если б мог, не вернулся уже к Казэку Олендэрчику. Олендэрчика просто нет, так же как нет Франэка. Если уж на то пошло, то после смерти Часовщика я для всех только Ежи Ковалик. Баська? — предостерег его внутренний голос. — Да. Я мог тогда не выйти из пущи. Но она никогда никому ничего не скажет. Впрочем, что она может сказать? Что во время войны знала парня по имени Франэк? А что дальше? Кроме этого, она обо мне ничего не знает. Когда я случайно встретил ее возле машины в пуще, она боялась его громко произнести. Она не выдаст меня даже под пытками…»
На улице моросило. Снег перешел в дождь, как в ноябре. Укладывая вещи в чемодан, он дал самому себе слово покончить с привидениями. Конец всегда является магическим продолжением начала, и изменить уже ничего нельзя. Он был абсолютно убежден, что должен узнать последнее: почему Часовщик не боялся ночных гостей, не испугался призрака из прошлого, не хотел бороться за свою жизнь. Мерзавец и трус валяется в ногах, молит о пощаде, заклинает.
«Йолька, да, — сказал он себе строго и решительно. — Пойдешь к черту на рога. Тебе недостаточно предостережений? Достаточно. Но для очистки совести надо серьезно поговорить с девушкой. Да так, чтобы это был последний разговор. Я не вычистил пистолет, — вспомнил он. — Глупости. Вычищу».
Он затянул сильнее, чем это надо было, ремешки на чемодане. Его уже ничего не соединяло с миром честных людей.
«Прозрение — операция болезненная, но сделать ее надо. Не открутишься. И… пропади оно все пропадом».
Глава VIII
Капитан Корда стоял в очереди к окошку номер три, смотрел на Маженку Квашьневскую, по мужу Павлицкую, дочку Бородатого. Этой молодой и красивой женщине, сидевшей за кассовым столом, наверняка больше бы понравился Габлер. Но в делах минувших лет, военных, капитан разбирался лучше. Для Габлера и других ребят все это было легендой. Корда задумался и незаметно для себя оказался перед кассой, а это в его планы не входило. Он вышел из очереди и направился в дирекцию. Через четверть часа туда пришла пани Павлицкая.
— Простите,
— Капитан Корда из главной команды гражданской милиции, — представился он, протягивая удостоверение. — Разумеется, вы и не могли прийти сразу же, — успокоил он ее. — Мне хотелось бы задать вам несколько вопросов. Вы согласны?
Она смутилась.
— Я не знаю, что вас интересует, но у меня нет никаких оснований не соглашаться.
— Тогда присядьте, пожалуйста, — сказал он отеческим тоном. Девушка годилась ему в дочери. — Меня интересует ваш отец, — сказал он прямо, считая, что она уже поймана.
— Бородатый, — усмехнулась девушка, но он заметил, что она выпрямилась и сразу же приняла официальный тон: — Это еще кого-то может интересовать? Сегодня? В 1971 году?
— Ого! — ловко перебил он ее. — Вы, кажется, хотите прочитать мне лекцию по международному положению.
— Что вы. Разве я смею… Моего отца уже нет в живых.
— Знаю. Но от того, что вы мне расскажете, возможно, зависит жизнь другого человека, — сочинял он, хотя только наполовину, сам не зная, что еще кроется в деле часовщика.
— Эти люди невыносимы для нормального человека! — прокричала она.
— Кто? — удивился капитан ее неожиданному взрыву.
— Ну эти, из лесов. Прошло уже столько лет, а они все еще тянут свое, — продолжала она возбужденно. — Варятся в этом, только об этом и говорят, встретившись, устраивают попойки в забегаловках. Я все знаю. Иногда они кончались трагически.
Капитан смотрел на нее с удивлением. Милая, ласковая куколка и, несмотря на это, трезвая и жадная к жизни. О это послевоенное поколение, странное поколение, притворяющееся, что ничего не видит, не понимает, а на самом деле понимающее все. Не впервые оно преподносит ему какой-нибудь сюрприз.
— Да, конечно, — согласился он с ней, — в известной мере вы правы.
Девушка стала похожа на надувной шарик, из которого вышел воздух. Внутреннее напряжение исчезло, и она смотрела на капитана уже почти доброжелательно.
— Ведь вы же тоже из тех… почему вы считаете, что я права?
— А как вы угадали, что я из тех?
— Это видно, — бросила она небрежно. — Разве я их не знала? Родного отца…
— И поэтому я не могу с вами согласиться?
— Конечно. Это так понятно.
«Не совсем, — подумал капитан про себя. — Все зависит от того, как варит котелок. Но упаси боже показать ей это».
— Ну ладно, продолжайте, если уж начали, — напомнила она.
— Хорошо, — сказал он сухо, не желая уступать ей инициативу в диалоге поколений. — Вы что-нибудь знаете о сражении в парке Донэров?
— Еще бы! Я об этом слышу двадцать лет. По крайней мере. Я постоянно должна была успокаивать своего отца, стирать несуществующие пятна с его совести.
Разговор становился более интересным. Сам по себе, даже безотносительно к вопросу, который был для капитана главным.
— И все из-за простуды, — бросила она погодя, словно это было всем известно.
Если бы не обстоятельства следствия, капитан рассмеялся бы, но он не знал, как к этому отнестись, поэтому решил, что лучше всего промолчать.
— Простудился. Понимаете? Не мог их повести, своих парней. Кашлял громко, как пушка, а к имению надо было подойти тихо. Он пустил их одних и этого не мог себе простить до самой смерти. Как будто его присутствие могло чему-нибудь помешать.
— А по вашему мнению, он не смог бы помешать?