Остановите самолёт - я слезу
Шрифт:
Но я знал одного, у которого симптомы этой болезни были ни с чем несравнимы и такие, что не рассказать об этом, прямо грех.
Представьте себе семейную пару. Молодую, симпатичную. И вполне успеваюшую. Оба – критики. Нет, нет. Они не советскую власть критиковали и не бегали с кукишем в кармане. Наоборот. Даже члены партии.
Критик – это профессия. Они были музыкальные критики. Всё советское они, когда критикуют, обязательно хвалят, а всё заграничное, даже если хвалят, обязательно немножко покритикуют. Ничего не поделаешь. Такая профессия. Бывает и похуже. Например, санитар в психушке. Б-ррр!
Так
Как и у всех нормальных людей, у них была тёща, которая, слава Богу, жила отдельно, но так любила свою единственную дочь, что навещала их ежедневно. Зять, конечно, не падал в обморок от счастья и однажды поставил тёщу на место.
Я это к тому рассказываю, вы сами скоро убедитесь, что отношения зятя и тёщи потом оригинально проявились в сионизме, который рано или поздно должен был добраться и до этого гнёздышка.
Зять был человек ассимилированный, и о еврействе вспоминал лишь, когда видел тёщу у себя в гостях. И шерсть у него при этом становилась дыбом. Как полностью ассимилированный, он утратил еврейскую мягкость и в гневе допускал рукоприкладство, что сближало его с великим русским народом.
Тёща дождалась своего часа.
Приходит как-то к ним в гости днём и застаёт такую картину. Зять лежит на диване, задрав ноги, и книгу читает, а её единственная дочь ползает по паркету, натирая его шваброй. Тёща взвыла с порога:
– Этого ли я ожидала на старости лет увидеть? Моя дочь, талантливейшая критикесса, как последняя рабыня, обслуживает это чудовище, хотя она кончила институт с отличием, а его еле вытянули за уши. Это он должен натирать паркет и целовать следы твои на нём. Зять отложил книгу, спустил ноги с дивана и так спокойно-спокойно сказал:
– Правильно, мамаша.
И руку тянет к своей жене, а рука у него большая, тяжёлая.
– Дай-ка швабру.
Жена не верит своим глазам – как пришибли мужа слова тёщи, устыдился ведь и готов сам взяться за уборку.
Отдала она ему швабру. Он подкинул её в своей руке, вроде бы взвесил, взял поудобней за конец палки и как огреет тёщу! Та вывалилась на лестничную площадку, и, соседи потом божились, лбом, без рук открыла лифт и – испарилась.
В этой семье наступили мир да лад. На зависть всем соседям. Тёща стала шёлковой, заходить норовила пореже и всегда на цыпочках, на зятя смотрит, как еврей на царя, а он не часто, но позволяет ей себя обожать.
Эту идиллию погубил сионизм. Добрался и до них вирус. Зять заболел бурно, в тяжёлой форме. Сутки делились на время до передачи «Голоса Израиля» и после. Этот «Голос» он слушал столько, сколько его передавали, и каждый раз со свирепым лицом требовал абсолютной тишины от окружающих. Он потерял аппетит, убавил в весе, глаза стали нехорошие, как у малохольного. Жена не знала, что делать, и с ужасом ждала, чем это кончится.
Тёща же, всей душой возненавидев сионизм и Израиль, сломавшие жизнь такой прекрасной советской семьи, у себя дома, на другом конце Москвы, каждое утро чуть свет включала транзисторный приёмник, специально для этого купленный, и
И знаете почему? От утренней сводки у неё весь день зависел. Если передадут, что в ночной перестрелке на ливанской или иорданской границе, не дай Бог, убит или хотя бы ранен израильский солдат, она чернела с лица и погружалась в траур. Потому что в этот день она уже к дочери зайти не могла. Зять так бурно переживал каждую смерть в Израиле, что предстать пред его очами, означало для тёщи почти верную гибель. Он бы всё своё горе выместил на ней.
И она отсиживалась сутки, лишь по телефону робко общалась с дочерью, и обе разговаривали почти шёпотом, как при покойнике в доме.
Зато если в следующей передаче Израиль не понёс никаких потерь, да ещё впридачу уничтожил с дюжину арабов, захватив большое количество оружия советского производства, тёща расцветала и мчалась в гости к дочери. Зять встречал её ласковый и умиротворённый, и она сидела там как на иголках, ожидая следующей передачи, в которой вдруг да опять что-нибудь стрясётся на одной из израильских границ. И тогда надо будет уносить ноги от впавшего в тяжёлую меланхолию зятя.
Этот сионист потерял половину своего веса, пока получил визу в Израиль. Вы думаете, он в Израиль поехал? В Нью-Йорке живёт, в неплохой квартирке. со своей женой, и оба неплохо освоили английский. Она лучше. Всё же кончила институт с отличием. Как говорила тёща. Кстати, тёща скоро приедет к ним.
Об Израиле в этом доме не говорят. Как о верёвке в доме повешенного. «Голос Израиля» ни по-английски, ни по-русски не слушают. У музыкального критика теперь новое увлечение. Изоляционизм. Как стопроцентный янки он считает, что нам – американцам – нечего вмешиваться в европейские дела. Пусть они там положат головы. И в Европе, и на своём вонючем Ближнем Востоке.
Я уже, кажется, говорил вам, что в Нью-Йорке мне привелось повстречать многих из своих бывших клиентов по Дворянскому гнезду в Москве. Сразу вижу удивление на вашем лице и готов спорить на любую сумму, что знаю, по какому случаю вы удивлены. Что это за Дворянское гнездо в советской Москве? Точно, угадал? Ну, вот видите. И где такое гнездо находится? И как это его большевики не разорили?
Чтобы вы не блуждали в потёмках и напрасно не морочили себе голову, сразу открою секрет: большевикам совсем незачем было разорять это гнездо, потому что они сами его создали.
Вот вам его координаты. Ленинградский проспект в Москве знаете? Так это почти в конце его, между станциями метро «Динамо» и «Сокол», а ещё точнее – сразу же за метро «Аэропорт». Кооперативные дома работников искусств. Привилегированная каста. Почти как генералы или учёные-атомщики. Их кирпичные дома первой категории, с лифтами и швейцарами в подьездах, как павлины среди облезлых кур, сбились в кучу, заняли круговую оборону в море сборно-панельных типовых домов хрущёвской эры, где обитают рядовые москвичи, как, скажем, мы с вами. Улицы Черняховского, Усиевича, Красноармейская, Часовая и называются Дворянским гнездом.