Остановка в Чапоме
Шрифт:
Даже Стрелков вчера пожаловался, когда оленеводы разошлись:
– Видишь ты, дело какое,- не решают они. Созовешь их на собрание, объяснишь вопрос - ясно ли? Ясно вроде... Ну, так высказывайтесь, говорите, что по этому делу думаете, как поступать будем? Сидят, молчат... Хоть ты что с ними делай, не хотят говорить! И откуда у них такое, никак не пойму! Побьешься, побьешься с ними, поставишь на голосование, что сам придумал, проголосуют все, пойдут к выходу, а между собой: председатель решил... Как председатель? Чего же вы молчали? Чего голосовали, ежели не согласны? Или так уж привыкли: что ни говори, раз сверху тебе указание спустили - ничего против не сделаешь... Я порой и сам за собой замечать стал: раньше бился, раньше мне все было надо, заводился на любое дело,
Тогда я посмеялся, что в этой инертности поморов сказывается традиционная дисциплина на рыбацком промысле в море, где все решало первое и последнее слово кормщика, атамана. Он думает, он ответ перед Богом и миром держит, ему подчинены жизни и "животы" ватаги... Но здесь, особенно с кооперацией, все куда сложнее. И чтобы объяснить Шитареву на примере, я рассказываю ему о встрече на Трухинской тоне вблизи Кузомени, где я ночевал, дожидаясь возвращения варзугского председателя с пленума райкома.
Бригадиром на тоне сидел Виктор Семенович Чунин. Я его смутно помнил по прежним моим приездам, лучше знал его брата, Андрея. Он же меня, конечно, давно позабыл - столько за эти годы проезжало через Варзугу и по Берегу стороннего люда, в том числе и пишущего, что упомнить всех было невозможно.
Рыба не шла. Белая летняя ночь уже посерела сумерками. Вокруг избы с радостным топотом временами проносился нагулявшийся, соскучившийся по человеку варзугский табун, который Заборщиков хотел поставить в основу племенного завода для всего здешнего края. Так что обстоятельства сами располагали к разговору. Кроме Чунина, в избе был еще один пожилой рыбак и двое парней, от двадцати до двадцати пяти лет, не мешавшиеся в беседу поначалу, но внимательно ее слушавшие.
Странно было вести разговор, который невольно отбросил меня на пятнадцать-шестнадцать лет назад - так все было похоже. Только говорил я с рыбаками не на этой, а на соседней тоне. Но так же сгущались сумерки, так же шумело и шипело на коргах уходящее на отлив море, так же кричали редкие чайки, только табунка не было. Ну и теперь в разговоре нет-нет да проскальзывало слово "кооперация".
Рыбаки соглашались, что сейгод неплохо шла селедка, сетовали, что не дали им перевыполнить план, взяли бы больше. А вот семга совсем не идет, одна надежда на осень, иначе весь колхоз в пролове окажется. Совсем сенокос замучил: отсюда приходится каждый день бегать на Варзугу за восемь-десять километров, на острова, потому как в колхозе совсем людей не стало, а те, которых присылает рыбный порт, косцы никакие, лучше бы их и совсем не было... Работоспособных в колхозе скоро совсем не останется. В Кузомени все позакрыто, а там свинарник строят. Кто же в нем работать станет? Вот и животноводство заставляют развивать, а ухаживать за коровами некому, молодежь не хочет и правильно делает, все теперь под откос давно уже идет... Правда, люди приезжают, хотят работать в колхозе, но не остаются - жилья нет. Покупать сборные дома за двадцать тысяч - так у кого такие деньги есть? Своими силами строить - нужны плотники, нужны рабочие руки, а тут каждый год одна и та же мука: тысячи кубометров дров надо на колхоз заготовить, все в лесу пропадаем... Колхоз рыболовецкий, он и должен заниматься только ловлей рыбы, а не всякой там кооперацией и сельским хозяйством...
– А чем плоха кооперация?
– поинтересовался я у рыбаков.
– Она, может, сама по себе кооперация и не плоха - вроде и строить начали, и убытки наши предприятия на себя взяли, и закупают у нас продукцию... Так ведь это сейчас, когда в магазинах в Мурманске ничего нет! А потом? Вот стало мясо появляться, молоко, яйца - кому будет нужно отсюда возить, да еще с таки ми расходами? А мы схватились, обрадовались, бросились сельское хозяйство развивать... Разовьем - и опять себе в убыток? Нет, мы на это хозяйство насмотрелись за свою жизнь! С рыбой дело вернее, рыба всегда приносить доход будет, и кроме как нам ловить ее здесь некому...
Молодые парни, когда я обратился к ним, тоже поддержали рыбаков. По их словам, очень уж тяжело разрываться между
– Ну, а если одну рыбу оставить, эти тони по берегу да Колониху,- хватит средств, чтобы от одной семги колхоз поднять? Чтобы привлечь людей, построить дома, провести телевидение, держать школу-десятилетку, детский сад, провести водопровод? Да и самих вас удовлетворит жизнь и работа на такой тоне, на которой вы сейчас сидите,- без электричества, среди песков? Наконец, без дорог, так что даже в районный центр надо лететь или ждать отлива?..
Вопросами своими я расшевелил рыбаков. Оказалось, что теперешняя жизнь их не устраивает, им нужна "культура" - современные профессии, дороги, дома с удобствами, телевидение, дом культуры с кинозалом и кружками, спортивные секции... И все это, они считали, кто-то должен был для них сделать, как бы в компенсацию за то, что они не уехали из родного села, а согласились в нем остаться. Так сказать, "джентльменское соглашение": мы соглашаемся на работу в теперешних условиях, а вы нам эти условия изменяйте! На первый взгляд, логика в их рассуждениях была, только логика не хозяина, а слуги, раба, наемного рабочего, привыкшего трудиться "на дядю": мы вам - свой труд, а вы нам - оплату и условия. Молодые колхозники, окончившие десятилетку, не понимали, что "дяди" нет и, пока они не осознают, что сами они и есть хозяева этой земли, этих вод и лесов, этой рыбы, ничего в их жизни не изменится. По-прежнему кто-то сверху будет спускать нереальные планы, за них будут думать совсем не так, как им хотелось бы... И все потому, что они плохо представляют себе, как складывается бюджет колхоза, как распределяются деньги, что нужно для того, чтобы не они существовали для хозяйства, а само это хозяйство обеспечивало их жизнь, их быт, их культурные и материальные потребности...
Выражаясь языком политэкономии, сознанием своим эти молодые колхозники еще не доросли до товарно-денежных отношений со всеми привходящими сюда обстоятельствами. Они жили представлениями еще полунатурального хозяйства и обмена, рассматривая деньги не как регулятор общественного производства, а как некий дар божий, своего рода "паек", выдаваемый каждому для поддержания его сегодняшней жизни и определяемый оценкой по поведению, а не качеством и количеством произведенного продукта и вложенного в него труда.
В их сознании не выстраивалась причинно-следственная цепочка "труд - оплата - вложение средств - изменение облика и содержания жизни", как то происходит у человека, определившего свое место в обществе, знающего, для чего он живет и трудится. Не дальняя перспектива - всего лишь удовлетворение сиюминутных желаний. Может быть, это было тоже следствием интернатской жизни, где от них требовали лишь дисциплину и успеваемость - все остальное приходило к ним как бы вознаграждением за послушание...
– Ну и что вы на это скажете?
– спросил меня заинтересованно Шитарев, когда я рассказал ему о встрече на тоне и выразил удивление и тревогу по поводу подобной инфантильности молодых колхозников.
– Сказать можно многое, Михаил Александрович,- ответил я ему.- И о "моральной усталости" поморов, которым сельское хозяйство в печенку въелось за полсотни лет: не верят они в него. И о справедливых опасениях - а что будет, когда перестанут требовать с промышленных предприятий развитие сельскохозяйственной деятельности и призовут их заниматься своим прямым делом? И о том, как сейчас это направление в колхозах развивать, чтобы в любых условиях, при любых направлениях общей хозяйственной политики страны оно оставалось высокодоходным... Ведь вот вынуждены были по всей области колхозы птицефермы ликвидировать - какое уж тут развитие! Но главный мой вывод - что во всем этом вы же, районное руководство, и виноваты!