Остановка. Неслучившиеся истории
Шрифт:
Пригляделся, недоуменно-возмущенно хмыкнул: березы росли двумя узкими полосами вдоль дороги, а дальше – пустоши. Их раньше не было, этих пустошей, – наверняка попилили березы. Топят-то в основном березовыми поленьями, уголь вечерами засыпают, чтоб настоящий жар нагнать… Или, может, все-таки не замечал – из-за листвы всегда казалось, что роща широкая. В такое время года – в позднее предзимье – он сюда не приезжал.
Березы оборвались, вернее, словно расступились, и поплыли за стеклами машины домики, заборы, ворота.
– Командуйте – куда, – сказал хрипловато после долгого
– Пока прямо.
Изменений особых Свирин не замечал. Последний раз приезжал сюда неполные три месяца назад – в начале сентября – копать картошку, прибирать огород. Впрочем, одно огромное изменение было – деревня замерла, приготовилась к долгой зиме. Конечно, никакой спячки у людей не будет, но работы станет, конечно, меньше, зато выполнять ее сложнее из-за холода, тяжелой одежды и мертвенного покоя вокруг (карканье вороны, синица под окном станут событием), ощущения запертости.
Нет, по-прежнему нужно проводить много времени на воздухе, но постоянно тянет в тепло, в избу. А в ней вскоре становится скучно, тоскливо, душно.
– Здесь налево, пожалуйста.
Но, может, он нагнетает? Может, переносит свои воспоминания о той зиме с девяносто первого на девяносто второй – на все другие зимы в деревне? Может, не всё так страшно?.. Ведь сколько раз мама с отцом рассказывали или писали в письмах, как тут солнечно, какой снег пушистый, как ребятня играет в хоккей на пруду, катается на лыжах. Заманивали приехать? А лет пять назад сообщили, что собака у них замерзла в пятидесятиградусный мороз. Вечером чуть ли не силой пытались завести ее со двора в сени – не шла, упиралась, видимо, считая человеческое жилье священным; мама бросила ей в будку старую шерстяную кофту, но утром нашли замерзшей. Свернулась калачиком и застыла… Весной завели новую, назвали так же, как и прошлую, – Чичей.
– Так, еще раз налево. И… – Свирин выдержал паузу, дожидаясь, пока машина, покачиваясь на замерзших волнах грязи, доедет до их ворот. – И вот здесь. Спасибо. – Вынул пятисотку, и мобильный как раз звенькнул, сообщая, что деньги с карты снялись.
Чича зашлась было в лае, но узнала и завиляла хвостом, склонила морду, будто извиняясь, что облаяла своего.
– Привет, привет. – Свирин скорее поднялся на крыльцо, прошагал через сени, вошел в избу.
И сразу почувствовал, как в ней холодно. Видимо, печки с вечера не топили. Их две. Одна на кухне, другая между спальнями. В основном использовали одну печку, на кухне, – вторую, Свирин знал, протапливали только в сильные морозы. Родители в холодное время года жили на кухне и в большой комнате, а проемы в спальни – дверей в избе не было – завешивали толстыми одеялами.
Отец лежал на диване на кухне. На Свирина отреагировал – приподнял голову, посмотрел мутными, как бы совсем без зрачков, глазами. И снова опустил голову на подушку. Узнал или нет, Свирин не гадал, главное, жив.
В ботинках прошел в комнату. Позвал:
– Мама…
Она, заваленная одеялами, покрывалами, даже не приподнялась, а как-то потусторонне произнесла, как кому-то сообщила:
– Игорь приехал.
Свирину стало жутко.
– Мама, вы как?
–
– Я сейчас печку затоплю. Обогреватель почему выключен?
– Включи… Пожара боялась.
Включил электрокамин, без мыслей – мысли пугали больше всего – зарядил печь, потом, когда разгорелась, снова кинулся к маме:
– Вы есть хотите? Куриную грудку сварю?
– Свари… Ирина Игоревна не пришла? – Это местный фельдшер; при Свирине она не раз делала маме уколы во время приступов астмы.
– Нет.
– Ох… Где же… Обещала.
– Придет. Пойду приготовлю.
Поставил на плитку кастрюлю с водой, отметив, что кастрюля помыта плохо, хотя мама всегда всё делала тщательно, достал купленную на рынке грудку. Положил в воду. Подбросил дров в печь.
– Ну вот, – сказал маме, – сейчас тепло станет. Поедим…
Переоделся. Джинсы были новые, дорогие, не хотелось их замарать. Привез с собой толстые спортивные штаны. У родителей одежды было два шкафа, но вся какая-то старая, неудобная. Давно ничего нового не покупали. Не из экономии, а просто, мама говорила, сил не хватает по магазинам ходить. Знают два продуктовых рядом с автобусной остановкой, а промтоварные (это слово теперь разве что от мамы и слышал) далековато…
– А на гарнир что? – спросил. – Рис, макароны?
Мама молчал.
– Мам, – позвал громче, страшась, что она теперь никогда не ответит.
– Ой… сам… Чаю. Сухо во рту… жжет.
– Воды принести?
– Вода есть… без толку…
– Сейчас.
Почти побежал на кухню. Чувствовал растерянность и беспомощность. Конечно, умел готовить – много лет жил один (не считая кратковременных романов с таким же кратковременным сожительством), но сейчас не понимал, за что хвататься. Да и кухня в избе – это не городская. То и дело приходилось шагать к умывальнику, споласкивать руки, и вода в нем быстро кончилась.
Горячей воды не было; электрическая плитка с двумя конфорками, а плита на печке еще не нагрелась. На печку переставил кастрюлю с рисом; чайник же на конфорке и спустя минут пять был холодный. Сколько раз Свирин предлагал купить электрочайник, мама всё отнекивалась: проводка старая, не выдержит… Догадался переставить чайник на ту конфорку, где варилась курица, и он сразу заурчал.
– Кто здесь? – видимо, разбуженный его движениями, звяком посуды, спросил отец.
– Я… Игорь. Привет.
– А ты чего?..
– Приехал… Вы болеете, и приехал.
– Болеем? – слабо удивился отец, помолчал, будто изучая свое состояние, и сказал: – Да, болеем. Я посплю?
– Конечно. Скоро курица будет. Поедим.
Свирин постоял, ожидая от него каких-нибудь слов, не дождался. Наверное, снова задремал. В последние годы он много спал. И Свирину вспомнилось, как отец, казалось, совсем недавно удивлялся пожилым родственникам, которые много спали. Как-то они вместе пришли что-то у них взять, дрель или болгарку, часов восемь утра было, и еле достучались. Отец потом говорил, что так постоянно. «Тут жить скорей надо, а они – и утром спят до обеда, и после обеда до ужина. Не понимаю».