Останься со мной навсегда

Калинина Наталья Дмитриевна

Но почему, почему она сделала это? Как ей вообще могла прийти в голову эта безумная мысль — лишить себя жизни?

— Расскажи мне, как это произошло, — попросила она отца, когда они выехали на пустынное в этот уже поздний час шоссе. — Только сначала дай мне сигарету.

Они закурили, и Эмори посвятил дочь в подробности случившегося.

— Я оказался дома в такое время дня чисто случайно, — начал он. — Ты ведь знаешь, я никогда не приезжаю домой на ленч, да и вообще сегодня у меня был очень загруженный день. Но так получилось, что вчера вечером я взял с собой из офиса кое-какие бумаги, чтобы просмотреть их перед сном, и вдруг выяснилось, что я оставил их дома, а они были нужны мне срочно. Был уже третий час, а на три у меня были назначены переговоры, для которых мне и понадобились эти бумаги, и я очень спешил. Когда на звонок мне никто не

открыл, я решил, что мама просто куда-то вышла, а Бетси, если ты помнишь, по пятницам выходная. Я открыл дверь своими ключами… — Эмори ненадолго умолк. Потом, судорожно затянувшись сигаретой, продолжал: — В квартире громко играла музыка. Я подумал, что мама поэтому не услышала звонка, и решил не беспокоить ее — ты ведь знаешь, она не любит, чтобы я к ней входил, когда она уединяется в своей комнате, тем более когда она слушает музыку. К тому же я очень спешил. Я уже взял папку с бумагами и собрался уходить, когда, прислушавшись, понял, что звучит одна и та же музыкальная фраза. Тут я и заподозрил неладное. Я подумал: почему она не поправит иглу, если заело пластинку?.. Конечно, она могла уснуть, но я не помню, чтобы она когда-нибудь спала под музыку. Я испугался, что она почувствовала себя плохо, потеряла сознание, — в последнее время она почти ничего не ела и вообще была сама не своя… Дверь ее комнаты была заперта изнутри, и она не ответила на стук. Тогда я, разумеется, понял, что все это не случайно — я хочу сказать, запертая дверь, музыка… Она ведь обычно не запирается, когда остается дома одна. Мне пришлось позвать соседа, чтобы высадить дверь — самому мне не удалось это сделать. Когда я увидел ее, то в первую минуту подумал, что мы опоздали…

Голос отца дрогнул, и он замолчал, медленно качая головой. Вероника понимала, что он чувствует в эту минуту, потому что сама чувствовала то же. Все у нее внутри переворачивалось при мысли, чем бы это закончилось, если бы отец не заехал случайно домой посреди рабочего дня и если бы не заело ту пластинку… Когда отец снова заговорил, его голос прозвучал глухо, словно он с трудом сдерживал рыдания.

— Она лежала на спине поперек кровати, и на ней было выходное платье. Она была накрашена, только грим растекся по лицу — наверное, от слез… На полу возле кровати валялся пустой флакон из-под люминала, стакан и графин. Мне показалось, что она не дышит… Я так испугался, что даже забыл, что надо делать в подобных случаях. К счастью, сосед сообразил вызвать по телефону «скорую помощь». Врачи сделали ей взбадривающий укол, и она проснулась. Она тут же начала кричать, чтобы ее оставили в покое… Она сопротивлялась, когда ее укладывали на носилки, и ее пришлось связать. Правда, в больнице она притихла, но это потому, что ею снова овладела сонливость. Врач сказал, ее еще долго будет клонить в сон, но ее физическое состояние не внушает опасений… — Эмори вздохнул. — Чего, однако, не скажешь о ее психическом состоянии. Я просто ума не приложу, с чего ей вдруг взбрело в голову пить эти чертовы таблетки.

Вероника молчала, отвернувшись к окошку. Точки освещенных окон домов вдалеке, похожие на светлячков, неоновые вывески ночных баров и станций автосервиса, фары редких встречных машин — все это лишь подчеркивало непроглядную темноту ночи. На душе было невыносимо тоскливо. В эту минуту она бы многое отдала, чтобы Габриэле был рядом.

Он хотел поехать с ней. Не просто хотел — настаивал. В конце концов он даже рассердился. Но все-таки согласился с ней, когда она объяснила, что ситуация слишком деликатна — ведь ее мать пыталась покончить с собой, поэтому присутствие человека, с которым ее родители не знакомы, в некотором смысле стесняло бы их. Тем более что родители ведь не знали, насколько она и Габриэле близки. А главное — но этого она ему не сказала — ей не хотелось взваливать на него проблемы своей семьи. Она должна разобраться в этих проблемах сама — и непременно разберется. Мать доверяла ей больше, чем кому бы то ни было. Что бы ни случилось в ее жизни за то время, что ее, Вероники, не было дома, она не станет это скрывать. Ведь что-то у мамы должно было случиться — человек не выпивает целый пузырек люминала просто от нечего делать или потому, что у него дурное настроение… За исключением тех случаев, когда дурное настроение преследует человека изо дня в день, разрастаясь до масштабов депрессии. Врачи, по крайней мере, утверждают, что депрессия — это нервное заболевание, в основе которого далеко не всегда лежит какая-то реальная причина.

Наверное, это состояние

непрекращающегося восторга, в котором она пребывала последние полтора месяца, сделало ее бесчувственной к окружающему — иначе она бы заметила, что с мамой происходит что-то неладное. Только сейчас ей пришло на ум, что мамин голос в телефонной трубке всегда был каким-то потухшим, безжизненным — она же просто не хотела омрачать свое счастье тревогой о матери. Ей было достаточно услышать мамино «У нас все в порядке» — и она снова переключалась на себя саму… и на него.

Сейчас она ненавидела себя за свой эгоизм.

— Ты сказал, мама была не в себе в последнее время? — спросила она, поворачиваясь к отцу.

Эмори сбавил скорость. Вероника заметила, что у него дрожат руки.

— Я, честно говоря, не очень много виделся с ней в последние дни, — признался он. — Я допоздна засиживался на работе и возвращался домой только к ужину. Впрочем, она и не искала моего общества… Она почти никогда не ужинала со мной — говорила, что не голодна. Я как-то не придавал этому значения, думал, она опять села на какую-нибудь зверскую диету — ты ведь знаешь, мама помешана на своей фигуре… А вообще я начал замечать в ней перемены вскоре после того, как уехала ты, — хотя я ни в коей мере не связываю это с твоим отъездом.

Вероника внимательно посмотрела на отца.

— Какие перемены, папа?

Отец задумался, устремив взгляд на темную ленту дороги.

— Я имею в виду перемены в ее характере. Она вдруг стала резкой в обращении, даже вспыльчивой, чего за ней никогда не водилось. Стала кричать на Бетси, а ведь она никогда в жизни не повышала голоса на прислугу. Однажды накричала на меня — всего лишь потому, что я сказал ей, что она неважно выглядит, и посоветовал обратиться к врачу… Она кричала, что это не мое дело, как она выглядит, и если она превратилась в старуху, то, наверное, не от хорошей жизни… Но я вовсе не говорил, что она выглядит старо.

— Я бы никогда не подумала, что мама боится старости, — сказала Вероника. — Ей ли бояться? Она всегда выглядела моложе своих лет.

Эмори на секунду оторвал взгляд от дороги и посмотрел на дочь.

— Говорят, со всеми женщинами это случается в определенном возрасте, — заметил он. — Но, может, дело здесь и не в страхе перед старостью — скорее всего, у мамы просто сдали нервы. В конце концов, с каждым из нас это может случиться, ведь все мы живые люди и подвержены настроениям… Конечно, мне бы следовало быть повнимательнее к ней в эти дни и не оставлять ее надолго одну.

Вероника вздохнула и отвела глаза.

— Я не думаю, папа, что это бы помогло.

Вероника с трудом узнала мать в бледной, изможденной женщине, вздрогнувшей и закрывшей глаза при ее появлении. Ночь уже была на исходе, когда ее пропустили к матери, и блеклое предрассветное небо заглядывало в щель между белыми больничными занавеска ми на окне. Она просидела весь остаток ночи в коридоре возле двери палаты, ожидая, когда мама проснется. Отец остался с ней, хотя и валился с ног от усталости после всего, что ему пришлось пережить за последние двенадцать часов.

Несмотря на уговоры отца поехать домой и отдохнуть с дороги, хотя бы несколько часов, она настояла на том, чтобы сразу же из аэропорта ехать в больницу. О каком отдыхе могла идти речь, пока она не увидит маму?.. Теперь она наконец увидела ее — и с недоумением, к которому примешивалась немалая доля горечи, отметила про себя, что мать изменилась до неузнаваемости за те шесть недель, как она уехала из дома. И дело было вовсе не в ее изможденном виде и болезненной бледности. Что-то стало совершенно другим во всем ее облике, но что именно, Вероника не могла понять.

Отец вошел в палату вслед за ней и остановился возле двери, она же направилась к постели и, склонившись над матерью, взяла ее руки в свои.

— Я приехала, мама, — сказала она. — Теперь все будет хорошо.

Это были единственные слова, пришедшие ей на ум в эту минуту, и они не означали ровно ничего: то, что она приехала, было и без того ясно, а ее «все будет хорошо» было лишь общей фразой. Как она могла это обещать?

Ведь маме плохо — плохо не в физическом смысле, а в духовном, это было написано на ее лице. Это отразилось в ее взгляде, когда она открыла глаза. Взгляд матери лишь на мгновение задержался на ней — и тут же скользнул в сторону, остановившись на какой-то точке на противоположной стене. Вероника подавила вздох и, выпустив руки матери, присела на краешек стула в ногах кровати. Неужели мать не рада ее приезду?