Останься со мной навсегда

Калинина Наталья Дмитриевна

— Религия — это не обезболивающая таблетка, не анестезия для души и для мозга, — сказала сестра Тереза, поднимаясь со стула. Ее голос прозвучал почти строго. Смягчившись, она продолжала: — Может, я не имею никакого права укорять тебя за то, что ты ищешь в религии забвения, — ведь я сама в свое время пошла тем же путем. Именно поэтому, наверное, я способна тебя понять, хоть ты ничего и не рассказывала мне о себе… И я вовсе не собираюсь вызывать тебя на откровенность. Позволь мне сказать тебе лишь одно: человек должен бороться до последнего за свою любовь.

Иначе он до конца своих дней не простит себе, что упустил ее.

С этими словами сестра Тереза, кивнув на прощание Веронике, вышла из ее кельи.

Вероника вернулась к окну. Луна притягивала ее как магнит. Она уже была почти круглая — оставалось два дня до полнолуния… Она вспомнила о другой луне — той, которая светила им в их первую ночь… Нет, луна была все та же — небесные светила всегда неизменно следуют своему запрограммированному в веках ритму, неважно, что происходит тем временем на Земле. Это она, Вероника, стала совсем другой с тех пор. Потому что она больше не верила в единственность их любви.

«Человек должен бороться до последнего за свою любовь», — сказала сестра Тереза… Она бы и боролась до последнего, если бы эта любовь принадлежала ей. Но разве возможно бороться за то, что тебе не принадлежит?

Но почему ее мать не боролась, почему позволила своей любви превратиться лишь в грустное воспоминание?.. А он? Как мог допустить это он? Ведь он был вовсе не из тех, кто отступает перед трудностями… Она надеялась найти объяснение этому в дневнике матери, но мать ни словом не обмолвилась о тех обстоятельствах, которые сделали невозможным их счастье. По всей видимости, матери было слишком больно вспоминать об этой неизвестной для нее, Вероники, причине, что вынудила их отказаться друг от друга.

При этой мысли Вероника вдруг испытала пронзительную жалость к матери. Она сама была удивлена тем, что так горячо сочувствует ей. И вдруг поняла: это потому, что она, Вероника, сейчас испытывает такую же боль, какую та испытала четверть века назад, уезжая из Рима…

Находясь под впечатлением исповеди матери и движимая невозможным желанием оказаться на ее месте и прожить ту самую любовь, которую прожила она, — любовь, а не ее подобие, — Вероника уже начала отождествлять себя с двадцатилетней Констанс, хоть сама и не сознавала этого.

Пребывание на ферме пошло Констанс на пользу. Эти места, где в самом воздухе, казалось, еще витали ее детские грезы, помогли ей обрести свою давнюю подругу — ту девочку, которая умела мечтать. Правда, мечтать она умела и во взрослом возрасте, но в этих мечтах присутствовал оттенок грусти, потому что они были заведомо неосуществимы. А в детстве она безоговорочно верила в осуществимость своих романтических грез.

Но детство на то и детство, чтобы верить во все, в том числе в себя самих. Эти слова сказал ей как-то Габриэле, только он сказал их в шутку. Потому что он сам никогда не терял веры в себя.

Габриэле… Если она будет думать о нем как о мальчишке с сияющими глазами из ее юности и попытается забыть о

том, что он стал возлюбленным ее дочери, ей, быть может, удастся обрести душевный покой. Но для того, чтобы забыть об этом, ей придется избегать и впредь не только встреч с дочерью, но и телефонных разговоров с ней. Любящая мать, которая, несмотря ни на что, все еще продолжала жить в Констанс, бунтовала при этой мысли — но двадцатилетняя девушка, безоглядно влюбленная в героя своих грез, требовала, чтобы она защитила эту любовь.

Она пробыла на родительской ферме месяц с небольшим и возвращалась в Нью-Йорк утренним рейсом. Муж встречал ее в аэропорту. Вид у него был усталый и озабоченный, но она не придала этому значения, решив, что его мысли, как всегда, заняты бизнесом. По дороге домой они молчали — Эмори лишь спросил, как она себя чувствует, и Констанс ответила, что чувствует себя превосходно.

Эмори заговорил, только когда они вошли в квартиру.

— Я должен кое-что тебе сообщить, Констанс, — сказал он, поставив вещи жены в маленькой гостиной, смежной с ее спальней, и оборачиваясь к ней. — Это не слишком приятное известие, но ты все-таки постарайся сохранять спокойствие.

Констанс овладела какая-то неясная тревога.

— Скажи сначала, как Вероника? Ты созванивался с ней в эти дни?

— То, что я собираюсь тебе сообщить, касается именно ее. — Эмори присел на подлокотник кресла и посмотрел на жену немного виновато. — Она… Наша дочь исчезла, Констанс. Но я точно знаю, что она жива, и первым делом говорю тебе это.

— Я что-то не совсем тебя понимаю, Эмори. — Констанс потянулась за пачкой ментолового «Данхила» на журнальном столике и нервно закурила. — Что это значит — исчезла? Разве она не в Риме?.. Ты ведь говорил мне по телефону два дня назад, что она в Риме и шлет мне приветы.

— Я лгал, — признался Эмори. — Я не хотел портить тебе отдых у родителей, тем более что ты все равно не смогла бы ничем помочь. А еще я надеялся, что она объявится к тому времени, когда ты вернешься домой.

Почувствовав легкое головокружение, Констанс опустилась на диван.

— Когда… когда это случилось?

— Это случилось в тот самый день, когда ты улетела в Калифорнию. Она уехала из дома на своей машине — и больше не вернулась.

— Постой… — Констанс на секунду закрыла глаза, откинувшись на спинку дивана. Она все еще была не в состоянии постичь смысл случившегося. — Но ведь ты сказал мне в тот самый день, когда я выписалась из больницы, что Вероника улетела в Рим.

— Я солгал тебе тогда. Я думал, ее присутствие здесь несколько тяготит тебя, и ты… — начал было Эмори, но Констанс не дала ему договорить.

— Ты хочешь сказать, что все это время скрывал от меня, что наша дочь исчезла? — Она вскочила с дивана, глядя на мужа так, словно он был повинен в исчезновении Вероники. — Ты, наверное, забыл, что я — ее мать и должна была узнать в первую очередь…

Она закашлялась и, загасив сигарету в пепельнице на журнальном столике, снова опустилась на диван.