Оставь страх за порогом
Шрифт:
– Мое упрямство, отказ продать Веласкеса помогли сохранить приданое. Твой отец пустил по ветру многое из нашего имущества, заложил имение, запросто продал бы и фамильную реликвию.
Все, что говорила мать, Эрлих прежде слышал не раз и попросил:
– Ради всех святых, не пускайтесь вновь в воспоминания, не вините во всех бедах покойного пап'a. В незавидном положении, в какое попало наше семейство, виноваты война, смерть главы рода, сожжение крестьянами имения, потеря банковского вклада из-за обесценивания рубля.
– Вспомни, сколько сил я потратила, уговаривая отца не продавать Веласкеса. Сдайся я, и ныне «Завтрак» был за океаном.
– Правы
– Считаешь, что могут ограбить? – Мать заломила руки, закатила глаза. – Я не переживу потерю картины, она бесконечно дорога.
– Дороже собственного сына? – с сарказмом уточнил Эрлих.
Баронесса обиженно отвернулась.
Эрлих снял со стены картину, пристально всмотрелся в холст и произнес:
– Не исключено, что будут погромы, которые возникают при смене власти. Во время бунтов, переворотов не только ведут на эшафот или под расстрел, но и грабят. В Питере немало налетчиков, стоит им узнать, какая ценнейшая вещь хранится у нас, и не замедлят явиться. Пойдут на все, вплоть до убийства, лишь бы заполучить Веласкеса. Во Франции в дни революции обезумевшие парижане крушили, жгли все на своем пути, не оставили камня от камня от Бастилии, вздергивали на фонарях буржуа, дворян. Подобный ужас может повториться у нас, но в большем масштабе.
– Вряд ли чернь информирована о наличии у нас Веласкеса, имеет понятие о его ценности, точнее, о бесценности.
Эрлих, не сводя взгляда с полотна, возразил:
– Цивилизация будет несказанно благодарна нам за спасение мирового шедевра от варваров. Счастье, что вырвался в столицу в наитруднейшее время, когда фронт оголен, на передовой творится черт знает что, солдаты митингуют, дезертируют, братаются с противником, немцы с австрийцами пользуются этим и в любой момент могут двинуться на Питер. Россия прекратит свое существование, наш народ попадет в рабство, потеряет все, что достиг, завоевал за минувшие века. Так пусть хотя бы сохранится Веласкес.
– Не могу поверить, что картина тебе дороже родной матери, приехал не из-за меня, а позвал Веласкес.
Спор стал надоедать Эрлиху, к тому же для словесной пикировки не было времени. Эрлих положил картину на стол подле канделябра, отчего при свете свечи полотно заиграло по-новому, точно ожило.
– Не желаю видеть вас поднятой на штыки за текущую в жилах голубую кровь, а Веласкеса похищенным, – с расстановкой произнес Эрлих. – Не хочу, чтобы Веласкес повторил печальную участь картин Эрмитажа, других музеев.
Из газеты «Воля» (орган ЦК партии эсеров) 26 октября 1917 г.:
Один из самых замечательных памятников – Зимний дворец – разграблен до такой степени, что не представляется никакой возможности для его реставрации, восстановления хотя бы части разбитых и испорченных ценностей. Во дворце происходила планомерная, будто заранее обдуманная оргия разрушения. Сумма разграбленных и уничтоженных сокровищ оценивается приблизительно в 500 миллионов рублей.
Альберт Рис Вильямс [4] , корреспондент нью-йоркских газет в России:
Целое
4
Вильямс Альберт Рис, американский интернационалист. Был во время штурма Зимнего дворца. Вступил в Красную Армию. Автор ряда книг. Умер в 1962 г.
Трое испанцев на холсте безмятежно пили молодое вино в одной из мадридских таверн. Один, с тронутой сединой бородкой, посмеивался в усы, другой оставался серьезным, самый молодой, с кружкой в руке, чувствовал себя неловко среди старших по возрасту.
Семейную реликвию Эрлих помнил с раннего детства. Казалось, испанцы сошли со страниц романа про хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского, отмечают встречу или удачную сделку и вот-вот пустятся в искрометную андалусскую пляску под стук кастаньет.
Обучаясь в юнкерском училище, в минуты тоски по дому Сигизмунд не раз вспоминал картину, которой посвящены страницы в истории европейского искусства. Не забывал рассказ матери, как граф Шувалов привез в страну ряд картин, среди них «Завтрак» Веласкеса, австрийскому посланнику при дворе российского императора, а тот продал ее прадеду Эрлиха. На фронте поручик похвастался однополчанам:
– Любой музей мира был бы безмерно счастлив обладать нашим Веласкесом.
Офицеры потягивали трофейный шнапс. По безразличным лицам собутыльников стало видно, что имя Веласкеса никому ничего не сказало, и Эрлих добавил:
– Перед войной господа из Лувра предлагали за картину десять миллионов франков.
За столом не поверили.
– Целое состояние за какую-то картину? Полнейшая чушь.
Эрлих ответил:
– Маман прекрасно знала, как дорожают от года в год, даже со дня на день известные произведения живописи, и заявила покупателям, что принадлежащий ей шедевр дороже любых денег.
Вокруг поручика рассмеялись:
– Прости, но твоя драгоценная мамаша, мягко говоря, полнейшая дура.
Эрлих полез в драку, друзья поспешили увести его на свежий воздух, где Сигизмунд протрезвел, пришел к неутешительному выводу: «Однополчане во многом правы, напрасно маман была излишне гордой, несговорчивой. Французы заплатили бы любую запрашиваемую цену, что помогло бы выкупить заложенные драгоценности, оплатить долги, полученную в банке ссуду, отремонтировать имение».
Мысленно переводил франки в рубли, мечтал, как и где потратит их. Однажды приснилось, что Веласкес пропал, похищен. Проснулся в холодном поту. Не сразу осознал, что все было, к счастью, лишь сном, стал ругать мать за жизнь в нереальном мире…
«Продай она в свое время Веласкеса, и я бы не кормил на фронте вшей, не подставлял голову под пули, не глотал немецкий газ, безбедно, ни в чем не нуждаясь, жил бы в нейтральной Швейцарии на берегу лазурного озера. Веласкеса удалось тогда сохранить, но теперь легко потерять, как потеряли прежнюю власть, простились с самодержавием…»