Оставшиеся в тени
Шрифт:
— Вот смотрите сюда! — покалывал Буш. Он достает из ящика и кладет рядом потускневшую и исцарапанную пластинку барселонского производства. — А теперь прочтите здесь!..
На блекло-голубой наклейке, ниже перечня содержания, — фабричное примечание: «Дефекты записи — посторонние шумы и удары — объясняются тем, что работа велась во время очередной бомбардировки Барселоны».
— Думаю, ее изобретение, — говорил Буш. — У нас был маленький вокальный ансамбль, записывающая техника никудышная, а они нам совсем уж работать не давали! Только настроимся — налет, бомбежка… Опять испорчены записи, никакой чистоты звучания. А Мария умела соображать под огнем, даже и роман свой «Картофельный шнапс» в гостинице с окнами,
Монография Г. М. Шнеерсона «Эрнст Буш и его время», выпущенная издательством «Советский композитор» в 1971 году, — большая, насыщенная фактами книга. Эрудиция исследователя дополняется в ней живыми рассказами активного участника и очевидца событий — такой мемуарный дух роднит ее, пожалуй, с книгой Б. Райха «Вена — Берлин — Москва — Берлин». (К тому же здесь есть еще и внешнее совпадение: в 30-е годы, подобно Б. Райху, хотя и на другом поприще, Г. М. Шнеерсон работал в системе Международного объединения рабочих театров, того самого МОРТ, который возглавлял Э. Пискатор, так что круг «действующих лиц» в обеих книгах во многом общий; среду Эйслера — Брехта автор знал не понаслышке, с Э. Бушем дружил и переписывался с 1935 года; примерно с того же времени знал и М. Остен, а встречался и поддерживал отношения с нею до самых последних дней перед войной.)
Скажу лишь, что встреча и беседа с Григорием Михайловичем была во всех отношениях ценной. Помимо новых сведений, она еще раз дала возможность, что называется, изнутри увидеть неповторимый переплет культур, подлинный духовный интернационал той поры.
Всем, что знал о М. Остен, не исключая кануна войны, поделился также художник-карикатурист Бор. Ефимов, брат М. Е. Кольцова. Устным рассказом в ряде моментов Борис Ефимович дополнил свои широко известные мемуары.
В печатных воспоминаниях о Кольцове, обращаясь к самому началу 30-х годов, Бор. Ефимов пишет:
«…Физически он чувствовал себя в тот период неважно, часто мучился приступами головной боли. Выглядел плохо, ходил бледный, с воспаленными от недосыпания глазами. С болью в сердце смотрел я на него, до предела утомленного и озабоченного. К тому же я хорошо знал, что к нервной нагрузке его работы прибавляются и личные трудности: в жизнь брата вошел близкий человек — Мария Грёссгенер, немецкая писательница-коммунистка, принявшая впоследствии литературный псевдоним «Мария Остен». Завязался сложный и болезненный семейный узел. Не к чему сейчас тревожить и обсуждать трудные взаимоотношения людей, которых давно уже нет на свете, но мне хочется сказать одно. Я не могу согласиться с не очень лестной характеристикой, которую дал Марии Остен в романе «По ком звонит колокол» Эрнест Хемингуэй. Мария не была искательницей альковных приключений. Это был честный и искренний человек, по-настоящему преданный Кольцову. Она доказала это тем, что впоследствии не отреклась от него в беде. Желая выручить друга, она приехала из Парижа в Москву, мужественно и наивно думая опровергнуть возведенную на Кольцова клевету. Не будучи официальной женой Кольцова, она добровольно приняла на себя это опасное тогда звание. Этот благородный поступок привел только к тому, что Мария Остен разделила трагическую участь Кольцова и была потом, как и он, посмертно реабилитирована.
Можно ли это забыть?» («Михаил Кольцов, каким он был. Воспоминания». М., Сов. писатель, 1965, с. 48–49).
Как близкий М. Е. Кольцову человек Мария Остен вместе с другими
Последним из близких друзей в Москве, кто ее видел, был Бернгард Райх. Поводом для встречи послужила пьеса «Жизнь Галилея». Было так.
Во время бесед с Брехтом в гостинице «Метрополь» в мае 1941 года Райх рассказал о восторженном разборе критиком и переводчиком Марком Гельфандом этой пьесы, не так давно помещенном на своих страницах газетой «Советское искусство», и поинтересовался: не найдется ли свободного экземпляра пьесы? Оказалось, что такой экземпляр Брехт уже отдал для прочтения Марии Остен. «Я попрошу Марию, — обещал Брехт, — чтобы она передала тебе «Галилея».
Затем долго пришлось ловить подходящий момент: Райх ездил в командировку на Волгу, в Энгельс, потом не удавалось застать на месте Марию. «20 июня, — рассказывает Райх, — мы наконец встретились. Она попросила зайти к ней завтра за «Галилеем» в гостиницу «Балчуг» (где давно уже постоянно проживала. — Ю. О.). Следующий день был очень суматошный, и мне не удалось побывать у нее, а 22 июня началась война. Лишь 23-го я забежал в гостиницу. Там мне сказали, что Остен здесь больше нет. Я ушел…» (Бернгард Райх. «Вена — Берлин — Москва — Берлин», с. 317, 318).
На этом сведения о Марии теряются: ее приемный сын пятилетний Юзик рос в детском доме, саму ее больше уже не видели.
А за год или два до этого Мария Остен, узнав о судьбе Кольцова, приехала в Москву, готовая на жертву, чтобы собой, как живым факелом, озарить истину. Но вместо всего этого — если даже не касаться главного результата, а брать лишь одно ее собственное житейское устройство, — очутилась в обстановке бессмысленного прозябания, похожей на ночное ненастье под открытым небом.
Виной тому во многом был Губерт…
Это был унизительный и жестокий нравственный удар, причем с той стороны, с которой она меньше всего была защищена. Она рассчитывала поселиться в своей трехкомнатной квартире, возле Самотеки, где под присмотром знакомых оставался и, как она думала, с нетерпением ждал ее хорошо обеспеченный приемный сын Губерт, оставались обстановка, убранство, вещи, которым, впрочем, она никогда не придавала значения.
Правда, два с половиной года, которые она отсутствовала, рискуя жизнью в Испании, а затем работала в выездной редакции, дописывала роман в Париже, — немалый срок для подростка, ставшего юношей, успевшего тут же обзавестись женой. Конечно, много всякого должно было произойти с ним. Но откуда такие превращения?
Нельзя сказать, чтобы Губерт и раньше вызывал у нее ту же материнскую нежность, как черноглазый, полный жизни Хосе, маленький испанец, которого она подобрала три года назад на пожарище в осажденном Мадриде. Родители его погибли, крошечный малыш каким-то чудом уцелел в руинах. Он стал вторым приемным сыном Марии.
Теперь пятилетний Хосе, Юзик, как она его звала, весело дергая ее за руку, пытался прыгать через ступеньку, когда они поднимались по лестнице к дверям московской квартиры.
С Губертом — там было другое. Не беспричинная радость от одного присутствия, пыхтения, блеска глаз, телесного запаха, дрожащего ощущения общности с этим маленьким человеком, когда уже слово «мама» — счастье. Там была скорее дань понятиям о правильности поведения, поступок, которого ждали окружающие. Нечаянная логическая концовка эффектной литературной истории.
Просто так получилось. Почти одновременно с появлением ее книги «Губерт в стране чудес» Саар по плебисциту отошел к фашистской Германии. Не отсылать же было героя громкой эпопеи в самое пекло? И Мария взяла Губерта к себе.