Оставшиеся в тени

Оклянский Юрий Михайлович

«Сегодня мне пишет Гросс: Борхардт выслан, якобы без оснований, в течение 24 часов… Так что прекрати, пожалуйста, все хлопоты за Гауптман [21] , пока я не получу ближайших сведений… Чтобы он что-то натворил, я не могу себе хорошо представить. Он в высшей степени дерзок на язык, но, вероятно, его просто задело мероприятие, которое касается немецких специалистов» (21–25 февраля 1936 г.).

«Третьякову я напишу. С переделками Буша согласен. Стихотворение о Ленине действительно напечатано великолепно, ты просто eine Barnumandbelaynatur [22] , старый Мук. Твоего

слоника я беру с собой в Лондон. Тот, в рождественском подарке (от Брехта. — Ю. О.), застрял, наверное, еще в Копенгагене?

21

Элизабет Гауптман, немецкий литератор, активно сотрудничала с Брехтом с 1924 года. В сложной ситуации середины 30-х годов, связанной с приходом к власти фашистского режима в Германии, велись переговоры о ее возможном переезде на жительство в СССР.

22

Неологизм Брехта, образованный от имени Барнум, как звали когда-то в Германии владельца крупного цирка, — ловкач, циркач.

Я также согласен с половиной «Дас Ворт» (литературный ежемесячник, где, как помним, Брехт был одним из соредакторов. — Ю. О.). Это уже хорошо» (5–10 марта 1936 г.).

«Пожалуйста, пошли статью Райху» (без даты).

«Кстати, «Дас Ворт».

Как мне теперь написать что-нибудь об Октябре?

…Пьеса Грига должна поступить немедленно и деньги Беньямина также. (Напиши короткое письмо, дружески, но определенно. Подпиши: Брехт!)» (21 сентября 1937 г.).

Таким запросам, инструкциям, советам, сообщениям, установкам, просьбам нет конца.

Человеческие отношения, даже когда они не столь насыщенны и многозначны, редко укладываются в какие-либо искусственные рамки. А тут приходится совершать сугубое насилие над текстом писем, чтобы вычленить интересующую нас в данный момент функцию. Одно из назначений, которое выпало на долю Маргарет Штеффин. Роль секретаря, а вернее будет сказать, личного представителя и в иных случаях даже второго «я» Брехта в СССР.

Природная скромность человека — это, вероятно, безотчетное умение избирать верную дистанцию между собой и другими людьми, находя для каждого случая единственно точные формы поведения. Этот такт был в натуре у Греты, воспитывался в ней с детских лет обстановкой берлинского рабочего предместья. И тогдашний заместитель председателя Иностранной комиссии Союза писателей Михаил Яковлевич Аплетин, будь он даже прозорливцем, не мог догадываться о том, что открывается нам сегодня в приведенных и множестве других подобных же писем.

Она приходила, уходила. Говорила ровно столько, сколько нужно было в каждом конкретном случае. Если горячилась, то по делу, не выпячиваясь и ничем не задевая чувствительности самого Аплетина.

Брехт любил такое уподобление — измерять истинность человеческих отношений их грузоподъемностью, нагрузкой, которую они способны принять. Что можно сказать в данном случае? Мимо шло судно большой грузоподъемности, но и глубокой ватерлинии. Оно не гудело, не поднимало ложных тревог, не било зря в склянки. И неприметно скрылось в даль времени.

Крымские яблоки

Дымкой романтики овеяна первая встреча с СССР в 1932 году. Май, весна, солнце, легкий душистый запах крымских яблок.

Брехт был тогда молод. Ему было тридцать четыре года. Он был уже европейски знаменитым писателем, можно сказать, совершенно неизвестным в стране, куда ехал.

Грета уж и вовсе негаданно для себя очутилась в Москве, а затем в Крыму. Она работала счетоводом берлинской строительной конторы.

Всего за несколько месяцев до того на премьере пьесы «Мать», осуществленной группой берлинских рабочих, Брехт впервые увидел М. Штеффин. Теперь это было первое долгое совместное пребывание, объединенное одной целью, общими впечатлениями, быстрыми, как виды из окон бегущего железнодорожного вагона.

И так вся московская поездка охвачена духом пер-воузнавания. С его радостями, сложностями, конфликтами.

В самодеятельном спектакле Грета играла неглавную роль — молодой служанки. Но опытным взглядом Брехт сразу выделил эту быструю выразительную девушку, с синим мерцанием в глазах и запавшими бледными щеками. Угадал в ней незаурядный характер и талант.

В те месяцы Грета держалась только молодостью и силой воли. Она уже погибала от туберкулеза. И Брехт, начав хлопотать, добился для нее самой серьезной в тех условиях возможности лечения. Поездки в СССР, на полный курс крымского санатория.

По срокам это совпало с отбытием самого писателя в Москву. В начале мая 1932 года вместе с режиссером Златаном Дудовым они повезли в СССР на премьеру свой фильм «Куле Вампе, или Кому принадлежит мир» — о безработной берлинской молодежи, полной боевого энтузиазма…

Рассказать об этой поездке и первой встрече с СССР лучше всего, пожалуй, в форме сплошного сюжетного повествования. Но чтобы сразу определить пределы авторского домысла, необходимы вначале некоторые фактические справки.

Об этом первом пребывании Б. Брехта и М. Штеффин в СССР отыскалось и набралось довольно много различных материалов.

Известна дневниковая запись Брехта, напечатанная в томе его «Дневников. Автобиографических заметок». Она так и называется «1932. Московская поездка». С присущей ему сжатостью писатель на одной странице сумел вместить многое. Здесь зафиксированы и переживания Брехта при переезде границы. И атмосфера встречи на столичном вокзале. Несколькими штрихами обрисован вечерний чай у Б. Райха и А. Лацис в день приезда, включая даже перечень поданного к дружескому застолью. Названы или сжато оценены черты обстановки, событий, лиц (характеристика Э. Пискатора, манера держаться советских рабочих и вечернее движение на московских улицах, автомобильная экскурсия с С. Третьяковым по городу и т. д.). Указаны основные деловые встречи и времяпровождение в Москве.

Известны стихи Брехта, в которых близко к натуре вылились впечатления тех дней.

В «Литературной газете» от 12 мая 1932 года помещено краткое интервью с Б. Брехтом и З. Дудовым в связи с их приездом в СССР. Тут же напечатано маленькое репортерское фото Брехта, головной портрет. Молодое, неожиданно простоватое, сияющее удовольствием лицо, в надвинутой на глаза кепке. На лице много майского солнца, откровенной молодой радости, прикрытых залихватски посаженной кепкой. И рядом — большая статья С. Третьякова о творчестве этого неизвестного тогда советскому читателю странного молодого немца. В статью вкраплен как бы моментальный снимок, сделанный пером очеркиста. В результате возникает достоверный портрет гостя из Германии той поры.

Среди обнаруженных архивных бумаг оказалось три письма М. Штеффин из крымского санатория от 10, 14 и 23 июня 1932 года и одно недатированное ответное письмо Брехта из Германии, также относящееся к июню 1932 года. Все они полностью или частично приводятся ниже. Это, пожалуй, самые развернутые, что называется, из собственных уст, свидетельства тогдашних переживаний обоих героев, связанные с поездкой в СССР.

В вышедшей в 1976 году в ГДР книге литературоведа Фрица Мирау «Изобретение и поправка. Эстетика оперативности Третьякова» опубликована из фондов берлинского Архива Брехта другая сохранившаяся переписка. Тринадцать писем С. Третьякова Брехту (1933–1937 гг.).