Осторожно – люди. Из произведений 1957–2017 годов
Шрифт:
Но мы вышли все ж таки, шуганув непонятную собаку, и нагнулись над деревом.
– Старый спил, – даже не надевая очки, а ими пользуясь как лупой, разъяснил я и указал пальцем на высокий этот пень под окном.
Юра ошупал пень с торчащим толстым куском отщепившегося ствола и пожал плечами: пилили давно, это верно, но потом бросили, а сейчас сломал кто-либо почему-либо или что-либо еще случилось…
Тогда я снова внимательно оглядел двор.
Существо, которое было не кошкой, хотя и собакой с трудом его можно было назвать, стояло молча в четырех
– А ну пошел ты вон! – крикнул я, разъярившись, и замахнулся высоко костылем.
Но оно все равно не отскочило, а медленно оно повернулось и пошло дальше медленно к подворотне, иногда оглядываясь, остановившись надолго, то на меня, то на Юру. И я подумал, что это никакая уже не собака, оттого что ей так много, видимо, для собаки лет. Это тоже бывает, когда совсем старый человек даже обликом становится непохожим на людей.
– Погоди… – сказал я. – Юра, пошли за мной.
Мы с ним пересекли двор, потом переулок подальше от посольств и остановились у прохода между домами. Между домами грохотала там набережная, проскакивали грузовики и машины помельче, мелькали красными огнями на хвостах.
– Смотри, – указал я Юре. Здесь, слева, у трехэтажного дома, лежали все спиленные прежде деревья с нашего двора.
– Эх… – Юра вдруг плюнул и пошел от меня прочь.
Железная карусель, накренившись, вертелась правее, посреди пустой детской площадки и взвизгивала, как заржавленная машина. Но на ней не было никого. Или кто спрыгнул неприметно и убежал от нас?..
– Павел Захарович, – вскакивая на карусель и втискиваясь в креслице, спросил оттуда Юра с тоской, – а может, у вас была масонская ложа, а?
– Где? Какая у нас ложа?.. – Я побыстрей приковылял к нему.
– Ну, там у вас: кафедра, шоколадная комната, подземный ход, комиссар Можайкин? И вообще, – Юра опустил ногу, останавливая карусель, тормозя по земле подошвой. – Одни ведь, Павел Захарович, только всё пилят и пилят, а другие поливают. Разве не верно, а?
– Верно. Это верно. – Я стоял перед сидевшим Юрой и кивал: он был такой печальный, такой усталый передо мной, на низенькой карусели, лицо интересное, длинное, в точности молодой ученый в очках. Сидел в иностранной своей воскресной куртке, надутой квадратиками на груди и на рукавах. В воскресенье, здесь, со стариком. Разве я не понимаю, за что он досадует на меня. – Юра, это ты все верно, – подытожил я, трогая пальцами его красивый надутый рукав. – Но я привел-то тебе показать, в чем дело-то, Юра. Оттого что оставил он ее, Стасик этот, вот почему.
– Кто и кого, Павел Захарович?! Кого оставил?
Тогда поскорей, чтобы не перебивал, я начал рассказывать, как еще в прошлом году подметил, что в ночь с субботы на воскресенье один за другим стали исчезать тополя с нашего двора, которые когда-то в субботники сажали.
– А когда проследил я ночью, то разглядел двух женщин, Юра! Они были хорошо одетые, одна средних лет, а другая совсем молодая, – по ночам двуручной пилой
– Сумасшедшие?
– Мало того, спиливали и оттаскивали их сами, вдвоем, аж оттуда вот сюда.
– Ну… – сказал Юра, – ну… Ну, пусть вдвоем. А Стасик наш Галинаф при чем, Павел Захарович? Или это жена его, может быть, разведенная да плюс дочка Германа Генриха?
– Ты что, выходит, – спросил я с подозрением, – все уже разузнал?
– Не-ет, – развеселился Юра и даже выпрыгнул из карусели. – Я просто применил дедукцию к этому, Павел Захарович! Любовь и голод движут миром. Значит, это что, по-вашему: жена Стасика и подожгла теперь из ревности чужой дом, а?!
Но тут я сдержался все-таки, как старший его намного. Только сказал ему наконец спокойно вот что:
– Каждому из нас предоставлено верить в то, что по мере природного развития созрело у тебя в собственном уме. Тебе понятно?
– Нет, Павел Захарович! – закричал Юра. – Я больше не буду, честное слово! Ну чего вы обиделись? Я ж шучу! – И он начал хватать меня за руку, а я с трудом отдирал свою руку.
И тут краем глаза я увидел движение в пустом переулке – кто-то быстро вдруг перебежал через дорогу.
Я повернулся сразу, но этот кто-то, точно он нырнул, исчез в неосвещенном промежутке между двумя домами на другой стороне.
– Юра! – сказал я, и мы двинулись оба через неширокую мостовую.
– Павел Захарович, смотрите, – шепнул Юра, как только вошли мы в этот темный проход.
Мы стояли с ним перед дверью старого дома, а вся дверь перед нами уже заросла высокой травой: осенняя трава была мне по грудь.
Но, наверное, это мне так показалось, что прямо на глазах она у меня растет, потому что в спину начинал, как в трубу, дуть ветер, он шевелил и раздувал траву у двери, и вперед отдувались у меня полы пальто, а у Юры от ветра вверх поднимались волосы.
– Смотрите, – повторил мне Юра в ухо, однако смотрел он не на дверь, а куда-то вправо и вверх.
Там было во дворе подальше такое длинное строение, похожее на соединенные сараи или на невысокий дом без огней, потому что совсем не видно окон, а наверху, на самом гребне крыши, спиной к нам сидел человек.
Небо то заплывало тучами, скрывало низкую луну, то луна выскакивала, и опять отчетливо нам была видна спина человека.
– Почему он наверху сидит? – спросил я шепотом, но Юра не ответил, схватил за руку, с силой сжал и потянул, чтоб я присел и молчал.
Были здесь какие-то старые доски штабелями, и я сел с Юрой, стискивая до онемения костыли, а разросшаяся жухлая трава и чертополох нас все же прикрывали.
– Стасик, – шепнул Юра.
Я тоже смотрел, напрягаясь, вверх, но, по-моему, человек на крыше был совсем не Стасик. Хотя зрение у меня, конечно, хуже Юриного, да и видно отсюда только со спины.
Потом я осторожно огляделся. Мы были в проходном дворе: направо выход к булочной, налево, через все подворотни и образовавшиеся теперь пустыри, шел ход насквозь почти до старого метро «Парк культуры».