Осторожно, овеяно веками!
Шрифт:
Читку вёл Вертер. Он же давал объяснения:
Шпрехшталмейстер объявляет выход говорящей собаки. Выносят маленький стол, накрытый сукном. На столе графин и колокольчик. Появляется Брунгильда. Конечно, все эти буржуазные штуки — бубенчики, бантики и локоны — долой. Скромная толстовка и брезентовый портфель. Костюм рядового общественника. И Брунгильда читает небольшой, двенадцать страниц на машинке, творческий документ.
И Вертер уже открыл розовую пасть, чтобы огласить речь Брунгильды, как вдруг капитан
Вифиль? — спросил он. — Сколько страниц?
На машинке двенадцать, — ответил дед Мурзилка.
Абер, — сказал капитан, — их штербе: я умираю. Ведь это все- таки собака. Так сказать, хунд. Она не может двенадцать страниц на машинке. Я буду жаловаться.
Это что же, вроде как бы самокритика получается? — усмехнувшись, спросил председатель. — Нет, теперь я ясно вижу, что этой собаке нужно дать по рукам. И крепко дать.
Брудер, — умоляюще сказал Мазуччио, — это еще юная хунд. Она еще не все знает. Она хочет. Но она не может.
– Некогда, некогда, — молвил председатель, — обойдемся без собаки. Будет одним номером меньше. Воленс-неволенс, а я вас уволенс.
Здесь побледнел даже неустрашимый капитан. Он подозвал Брунгильду и вышел из цирка, размахивая руками и бормоча: «Это все-таки хунд. Она не может все сразу».
Следы говорящей собаки потерялись.
Одни утверждают, что собака опустилась, разучилась говорить свои унзер, брудер и абер, что она превратилась в обыкновенную дворнягу и что теперь ее зовут Полкан.
Но это нытики-одиночки, комнатные скептики.
Другие говорят иное. Они заявляют, что сведения у них самые свежие, что Брунгильда здорова, выступает и имеет успех. Говорят даже, что, кроме старых слов, она освоила несколько новых. Конечно, это не двенадцать страниц на машинке, но все-таки кое-что.
НА ЗЕЛЕНОЙ САДОВОЙ СКАМЕЙКЕ
На бульваре сидели бывшие попутчики, союзники и враги, а ныне писатели, стоящие на советской платформе. Курили, болтали, рассматривали прохожих, по секрету друг от друга записывали метафоры.
Сельвинский теперь друг ламутского народа.
А я что, враг? Честное слово, обидно. Затирают.
Тогда напишите письмо в «Литгазету», что вы тоже друг. Так сказать, кунак ламутского народа.
И напишу.
Бросьте, Флобер не придал бы этому никакого значения.
Товарищ, есть вещь, которая меня злит. Это литературная обойма.
Что, что?
Ну, знаете, как револьверная обойма. Входит семь патронов — и больше ни одного не впихнете. Так и в критических обзорах. Есть несколько фамилий, всегда они стоят в скобках и всегда вместе. Ленинградская обойма — это Тихонов, Слонимский, Федин, Либединский, Московская — Леонов, Шагинян, Панферов, Фадеев.
Комплектное
— Толстой, Бабель, Пришвин никогда не входят в обойму. И вообще вся остальная советская литература обозначается значком «И др.»
Плохая штуками др.» Об этих «и др.» никогда не пишут.
До чего же хочется в обойму! Вы себе и представить не можете!-
Стыдитесь. Стендаль не придал бы этому никакого значения.
Послал я с Кавказа в редакцию очерк. И получаю по телеграфу ответ: «Очерк корзине». Что бы это могло значить? До сих пор не могу понять.
Отстаньте. Бальзак не придал бы. этому никакого значения.
Хорошо было Бальзаку. Он, наверное, не получал таких загадочных телеграмм.
Можно рассказать одну историю?
Новелла?
Эпопея. Два человека перевели на венгерский язык повесть Новикова-Прибоя «Подводники». Повесть очень известная, издавалась множество раз. Свой перевод они предложили венгерской секции Издательства иностранных рабочих в СССР. Через некоторое время повесть им с негодованием возвратили, сопроводив ее жизнерадостной рецензией. Я оглашу этот документ.
Оглашайте!
Вот что написали о книге уважаемого Алексея Силыча: «Обывательское сочинительство с любовью и подводными приключениями без какого-либо классового содержания. Ни слова не сказано о движении, которое превратило империалистическую войну в гражданскую, и это сделано двумя русскими писателями».
Почему двумя?
Не перебивайте. Дайте дочитать «...двумя русскими писателями. Не только слепота, но преступно намеренная слепота. Матросы Новикова и Прибоя...»
Что за чушь!
Слушайте, слушайте!
«...Матросы Новикова, и Прибоя бессознательно идут на войну...» Ну, дальше чистая материнская ласка: «...все это теряется в тошнотворном запахе каналов лирики... Матросы не знают марксизма-ленинизма. Этот роман из-за своего содержания даже не достоин обсуждения».
Кто это написал?
Чья чугунная лапа?
Фамилию!
Автора рецензии зовут Шарло Шандор.
Надо сообщить в МОРП.
Да не в МОРП, а в МУР надо сообщить. Это уже невежество со взломом.
А мне кажется, что Свифт не придал бы этому никакого значения.
Ну, вы не знаете Свифта. Свифт снял бы парик, засучил бы рукава коверкотового камзола и разбил бы в этом издательстве все чернильницы. Уж я знаю Свифта. Он хулиганов не любил.
Братья, меня раздирают противоречия великой стройки.
Десятый год они тебя уже раздирают. И ничего, потолстел. Стал похож на председателя велосипедно-атлетического общества.
—А все-таки они меня раздирают, и я этим горжусь. Тя-я-я-жко мне! Подымите мне веки! Нет, нет, не подымайте! Или лучше подымите. Я. хочу видеть новый мир. Или нет, не подымайте! Тя-я-я...