Осторожно, стекло! Сивый Мерин. Начало
Шрифт:
Мерин опять не дал ей договорить:
— Перестань, Ника, прошу тебя. Это в конце концов… А если со мной что-нибудь? Или с Севкой? Зачем ты травишь себя и меня? Перестань, пожалуйста, — он прижал машину к обочине, выключил зажигание. — Значит договорились: никаких отсебятин. Да? Итак идём на авантюру.
— Я никогда так далеко не улетала. Прости меня.
— Это ты меня прости. Ника… Ника… Ника… — и опять у него не получилось сказать то, что жгло мозг и сжимало сердце. Ах, если бы она ему помогла, хоть как-то, хоть чем-то, как помогала всегда, во всём, во всех случаях жизни, ещё совсем недавно. Ну хоть одним движением, взглядом, словом… Сказала бы: «Ну что ты заладил как дурной попугай — Ника, Ника? Ну да, Ника, и дальше что, нечего сказать?» Ах, как бы он заорал
Но Вероника смотрела в окно, молчала, и никто, и никакие слова ей были не нужны. И он сказал:
— Значит договорились: никаких отсебятин, а то я тебя знаю. И так идём на авантюру, тем более что я почти уверен: шубы — это ширма. Там что-то другое. А вот ЧТО — пусть наше любимое ГБ разбирается, раз они на это дело свой глаз положили. Нам дай бог разобраться, кто и за что Гривина убил. С Интерполом Клеопарта договорилась — тебя встретят.
— Почему ты называешь её Клеопартой? — с трудом сдерживая слёзы, спросила жена.
— Потому что по-другому мне не выговорить, — ответил муж. Он завёл мотор, и они поехали дальше.
В аэропорту Шереметьево она сказала невпопад:
— Мне было очень хорошо с тобой.
— Я люблю тебя, — Мерин сидел неподвижно.
— Я тебя тоже… очень любила, Игорь. Очень.
Она подхватила с заднего сиденья чемоданчик, перекинула через плечо сумку и, не оборачиваясь, не в силах долее сдерживать готовые к спурту слёзы, весело, вприпрыжку побежала улетать.
Вот за что она ненавидела себя лютой ненавистью: за эти самые отвратительные слёзы, с которыми ей так до сих пор и не удавалось найти общий язык — они никогда не подчинялись её воле, возникали по собственной прихоти, когда им заблагорассудится, и жили отдельно от неё своей самостоятельной жизнью. С самого детского детства, с тех пор как она начала осознавать себя, эта подсоленная бесцветная жидкость вела себя с ней демонстративно независимо. А временами, можно сказать, — и нагло. Стоило ей оказаться в ситуации, где как никогда требовалось сохранять спокойствие, достоинство, хладнокровие или, на худой конец, просто прилично выглядеть и никого не пугать опухшей физиономией, — эта мерзкая жидкость вдруг, без объяснения причин начинала заполнять собою её глаза, мутить видимость и беззастенчиво проливаться на щёки.
Последние две недели, впрочем, стояли особняком: слёзы вели себя вполне пристойно, ни разу не подвели Веронику, не лились ручьями, не капали на пол в присутствии сослуживцев, а уж поводов было предостаточно — хоть отбавляй. Но — нет: сухой, спокойный взгляд, если хотите — пожалуйста: даже улыбка и ни росинки на некрашенных ресницах, ни бороздки на бледных щёчках. А вот ночами — это уж, извините, это, как говорят, в одном южном городе — две большие разницы, это уж совсем другое дело, это как бог велит, это святое — ночами крапать наволочки ручьями влаги. Недаром сказано: не промочишь подушку слезами — будешь горе возить возами. И тут уж, бессонными-то ночами, Вероника находилась в полном «консенсусе» со своими строптивыми слёзными железами — позволяла «мочить» подголовную постельную принадлежность без зазрения совести: без стыда и стеснения. Кому охота возить на себе «возы горя»?
И надо же такому случиться: выбежав из машины мужа «беззаботной весёлкой», она вдруг поняла, что не в силах сдержать рыданий. Громкие, лающие стоны, похожие на отчаянье брошенной собаки, рвались из груди наружу, и она ничего не могла с ними поделать: ни унять, ни загнать обратно в глубь сознания. Окружающие смотрели на неё с ужасом. Отходили подальше в сторону. Уводили детей. Многие сочувствовали, предлагали помощь…
Она ничего не видела. Не слышала. Всё происходящее было наглухо закрыто от неё чёрной пеленой душевной боли.
— Простите, до вылета ещё минут сорок. Может быть, хотите чего-нибудь выпить? Здесь вполне приличные буфеты.
Обращались к ней. Поняла она это не сразу.
— Вы
— Ну да. Может быть, я подумал, я смогу вам чем-то помочь? Можно выпить кофе. Или даже… скажем… Не знаю…
Перед ней кто-то стоял.
— Нет, нет, что вы! Нет! — голоса своего она не услышала, но стон, так давно бередящий грудь, вдруг затих. — Мне на регистрацию.
— Да вы уже всё прошли, — кто-то очень удивился. — Я давно за вами наблюдаю. И регистрацию, и таможню, и паспортный контроль… Вот у вас, кажется, посадочный. Покажите-ка.
Она покорно протянула кому-то всё, что держала в руках. И действительно: паспорт, билет, посадочный талон… Господи, когда же это случилось?
— Ну да. Всё прошли. Теперь только на посадку. Вот: выход 27 «Г», место 11 «А», у окошка, — незнакомец вернул ей документы. — Но ещё рано. Как объявят — пойдём вместе, я вас провожу. А пока можем… не знаю… Я тоже в Нью-Йорк… Можно кофе… Или, скажем… Не знаю… У вас что-то случилось… Можем, если выпить, скажем…
Потом они сидели где-то очень высоко, в самом поднебесье на шатких стуликах за пластмассовым без скатерти столом. Внизу расстилалось лётное поле, сновали яркие, похожие на божьих коровок машинки, взлетали и садились игрушечные самолётики. Незнакомец что-то говорил, говорил, видимо, что-то забавное, потому что время от времени он громко смеялся, заглядывая ей в глаза. Она догадывалась: всё это ради неё — развеселить, помочь, утешить, она была ему признательна, ведь мог бы преспокойно отдыхать себе перед дальним полётом, пить свой коньяк, не обращая внимания на пошлую, ненормальную истеричку, надо было как-то реагировать на его шутки, которых она, по правде сказать, и не очень-то слышала, надо было улыбаться, или в знак благодарности хотя бы изредка кивать головой — есть же какие-то правила приличия. Всё это Вероника понимала, старалась изо всех сил, но… Но силы её пребывали в состоянии бессилия, видимо, слишком много их было потрачено за то недолгое время, как она рассталась с мужем. Тупая пустота и предчувствие чего-то трагически неотвратимого — вот всё, что теперь владело всем её существом.
— А вон и наш с вами «конёк». Во-о-о-н он стоит, видите, боками поблёскивает? — дошёл вдруг до неё голос незнакомца. — Через океан нас понесёт. Вам когда-нибудь приходилось над океаном летать?
— Что? — Она не была уверена, что правильно поняла его вопрос.
— Я говорю — вон наш с вами «конёк», — охотно повторил мужчина и неожиданно представился: — Меня Игорем зовут. А вас Вероникой. Я знаю. Я в паспорт ваш заглянул. А отчество не успел. Можно просто по имени?
— Конечно, — она повернула голову и впервые увидела своего собеседника. — Вас правда зовут… Игорем??
— Правда-правда, — поклялся Игорь и улыбнулся во все зубы. — А что? Хотите, паспорт покажу?
— Нет-нет, ничего, не надо, что вы, простите, — затараторила Вероника, — что вы до этого сказали, я не расслышала, простите?
— Да ничего такого я не сказал, глупости я говорил. Про «конька» нашего, про самолёт. Красавец, правда? Никогда не мог понять, как им цифры присваивают. Почему Ил-82? Ну, Ил — понятно: Илюшин. А вот почему 82, а не 102 или, скажем, 55 или 99? Этому должно же быть какое-то объяснение. А Ту-104? А Як-40? Ведь не порядковые же это номера? Правда? Как вы думаете?
Вероника молчала. Она никак не думала. Ей было абсолютно безразлично, какие цифры нарисованы на боках летательных аппаратов и почему именно такие, а не иные, совсем даже на них не похожие. Ну — 104 и 104, ну 40 и 40, спасибо и на этом, и так сойдёт, какая разница? На всё это ей было абсолютно наплевать, тем более теперь, когда перестаёт ныть рыданиями надорванная грудь, когда слёзы вроде берут себя в руки и начинают постепенно затихать и засыхать, и надо как можно скорее как-то воспользоваться этим обстоятельством, чтобы вновь не заверещать в голос. Да, действительно, на носу и на фюзеляже самолёта, который понесёт её через океан, значатся именно эти буквы и цифры: Ил-82. И что из этого следует? Да ничего из этого не следует. И ровным счётом ничего она по этому поводу не думает и думать не собирается. Мало ли кто, что и как называет.