Осторожно, треножник!
Шрифт:
Между тем шли годы, наступила перестройка, я стал ездить в Россию, и в один из приездов моя былая возлюбленная сказала мне, что все хорошо, только она не понимает, зачем мне борода, которая меня отнюдь не красит, скорее наоборот. Я всегда ценил ее мнение по самым разным вопросам, а уж в таком доверял безоговорочно. Придя домой, я в последний раз полюбовался в зеркале на свою бороду и принялся за дело, пустив в ход сначала ножницы, а затем электробритву. Разделавшись с бородой, я немного поколебался, не оставить ли усы, но с усами я становился похож на одного малосимпатичного приятеля, так что пришлось удалить и
После этой операции щеки некоторое время неприятно выделялись своей бледностью, но в конце концов загорели, и я постепенно вжился в свой новый образ. Перипетии взаимоотношений с моей Далилой, да и всю прочую сопутствовавшую этой метаморфозе лирику я, пожалуй, опущу, чтобы перейти непосредственно к замыканию композиционной рамки.
Вернувшись в Калифорнию и приступив к занятиям, я вскоре столкнулся в уборной с Питером. С первой встречи, повторяю, прошли годы, но он был все так же импозантен, разве что в жгучей черноте его волос засверкал первый иней.
– Алекс, а где же борода?
– Понимаешь, одна очень милая москвичка объяснила мне, что молодого человека борода молодит, а старого старит.
– Как интересно, – сказал Питер, и на этом мы расстались. А когда парой дней позже столкнулись снова, бороды у него не было.
Это уже почти все, но не совсем. Через какое-то время, наверно в следующем семестре, я обратил внимание, что совсем не вижу Питера. Я стал спрашивать о нем, и выяснилось, что он развелся с Сильвией, женился на аспирантке и уехал с ней в небольшой университетский городок в соседнем штате. Сильвия тоже вскоре исчезла с горизонта. А там разошлись и мы с Ольгой, и она тоже уехала, даже в еще лучший университет.
Ее я иногда вижу на конференциях, а Питера совершенно потерял из виду. Более того, не хожу я и в тот туалет на четвертом этаже, – не только потому, что нашу кафедру перевели на второй, а главным образом потому, что в системе университетских туалетов произошла крупная реформа. Профессорско-преподавательскому составу выделены особые одноместные туалеты и выданы ключи к ним, так что рядовым студентам туда входа нет, и корнелльский каламбур теряет силу. Правда, отдающее британской кастовостью слово keyholder (почтительно выученное мной на заре эмиграции при посещении знаменитых своими оленями оксфордских парков, ради чего моим хозяевам пришлось выявить среди своих знакомых ключевладельца) не произносится, но факт остается фактом: некоторые более равны. Privacy растет, общение страдает.
Литература
Бунин И. А. 1993. Собр. соч. в 8 т. Т. 1. Стихотворения 1888–1952 / Сост. и подг. А. К. Бабореко. М.: Московский рабочий.
Жолковский А. К. 2006. Совершитель Гаспаров // Новое литературное обозрение, 77: 39–44.
Олеша Юрий 1965. Ни дня без строчки. Из записных книжек / Предисл. В. Шкловского. М.: Советская Россия.
Олеша Юрий 1999. Книга прощания / Сост. и предисл. Виолетты Гудковой. М.: Вагриус.
Осповат Лев 2007. Как вспомнилось. М.: Водолей Publishers.
Ямпольский Борис 1989. Да здравствует мир без меня // Дружба народов, 2: 145–174.
Двойная спираль
[328]
Горизонты
Туалет, сортир, клозет, ватерклозет, гальюн – слова все иностранные. Есть, конечно, и исконно русские: уборная, нужник, отхожее место. Иностранное засилье объясняется, надо думать, стыдливой склонностью к эвфемизмам, дающей в пределе такие изыски, как кабинет задумчивости. Ну и отчасти, что ли, импортностью самой идеи.
Впрочем, сортир (от фр. sortir , «выходить») давно и полностью обрусел. На одном вебсайте даже дается народно-этимологическая справка:
СОРТИР – Производное от общеславянского сьрати, серу – «испражняться», родственного авест. saiya – «навоз, кал».
И недаром главный патриотический лозунг эпохи – мочить в сортире.
С незапамятных времен уборная – разумеется, в более или менее четком архитектурном изводе – стала локусом настенной графики, что отражено в художественном манифесте: Пусть стены этого сортира Украсят юмор и сатира .
Не исключается и лирика. Помню строки, прочитанные на заре студенческой юности, в 1955 году, при первом посещении северной Пальмиры, в уборной напротив Павловского дворца:
Была весна. Цвели сады.
В порыве бешеном экстаза
Я целовал твои следы
На окаёме унитаза.
Тут все прелестно, но особенно хорош окаём , то есть окаёмка , обрамляющая кайма , за чем парономастически слышится окоём – горизонт, который око ймет . Зарифмованный в надоевшем четырехстопном ямбе избитый поэтический ход от большого мира природы к малому миру человека и его страстей (не пускаясь в психоанализ анальных обертонов любовной темы, отдадим должное еле уловимым следам героини) получает вдруг оригинальное словесное воплощение.
Финальная пуанта заострена и просодически. Все четыре стиха акцентированы различно: открывается стихотворение по-ломоносовски полноударной строкой, затем идут две трехударные (с пропусками ударений в разных местах), а в последней строке ударений – по-пастернаковски – уже только два, подчеркивающих роскошную симметрию ключевой пары. Окаём и унитаз сходны по длине, ритму, морфологической и лексической выисканности, но противоположны по стилю и этимологии. Перед нами, с одной стороны, широко раскинувшийся родной окоём , охваченный тюркской каймой (из тур. kajma , «кайма»), с другой – промышленный артефакт c европейской родословной, восходящей к фирме Unitas (лат. «единство»). Весь евразийский языковой, поэтический и культурный горизонт в одном флаконе.