Остров Буян

Злобин Степан Павлович

«Утихомирить город, унять бунт и стать не хуже Никона митрополитом», – мечтал Макарий.

Проводя все ночи в беседах с различным людом, Макарий позвал к себе и Захарку.

Захар сразу понял, зачем призывают его на ночную молитву. Придя ко владыке, он захватил с собою копию с земских посланий Томилы и, прежде чем сам Макарий успел молвить слово, подал ему столбец…

– Кто же писал? – пробежав глазами послание, спросил Макарий.

– Я, владыко святый, писал, и другие пишут. Мне, владыко, сам стольник наш Афанасий

Лаврентьич велел с ними в мыслях быть.

– Куды ж посылали? – перебил Захарку Макарий.

– Послать не поспели еще. А перво ладят в Новгород, Тверь и Москву, да по всем городам, нечестивцы, ладят…

И Захарка рассказал, что задумано выслать из Пскова к царю с челобитьем таких людей, кто возьмет с собой тайные письма.

– Челобитчиков градских имать по дороге никто не дерзнет – то и хитрость, владыко святый, – сказал Захарка.

– Кто же заправляет тем делом? – спросил Макарий.

– Площадной подьячий Томилка Слепой, владыко! Мыслью безумец он: сказывает в гордыне, что Мининым новым станет да сберет ополчение по всем городам. А на кого ополчение? Страшно помыслить, владыко!..

– Кузьма Минин, блаженныя памяти, не мятежом дерзал на предержащие власти, а иноземных изгнал из отечества. То и слава ему вовеки, а мятежник как с Мининым может равняться!.. Ну, иди, – отпустил Захарку владыка.

В эту ночь Макарий не ложился уже до самой заутрени. Он писал письмо другу и брату митрополиту Никону в Новгород, сообщая планы псковских бунтовщиков и упреждая, чтобы спасти от мятежа не один только Новгород, а все государство.

Никто не задержал поутру монаха, вышедшего из Пскова в сторону Пантелеймоновского монастыря с письмом от владыки к пантелеймоновскому игумну.

Никто не схватил седобородого старца, прошедшего из Пантелеймоновского монастыря в Любятинский.

Некому было держать на дороге лихого всадника, помчавшегося в Новгород из Любятинского монастыря.

6

Каждый раз, когда заходил в свечной чулан, Томила теперь разговаривал с Истомой, спрашивая его мнения о городских делах. Захарка, Кузя и даже Иванка с удивлением глядели на их дружбу. Сумрачный нелюдим, неграмотный Истома и грамотей Томила – что было общего между ними!

С тех пор как звонарь был посвящен Томилой в тайный замысел, в сердце его загорелся огонь. Не свойственные прежде его душе мечтания роились перед распаленным воображением наяву и во сне. Ему уже представлялось восстание городов и великая земская рать, как море разлившаяся по Руси за народную правду. Он слышал могучие, как медные трубы, голоса, поднимающие народ на восстание против бояр и богатых. А впереди народа всегда на белом коне представлялся ему то старичок монах, умерший за кружкой в кабаке, то молодой разудалый Кудекуша в красной рубахе с засученными рукавами, богатырь и красавец.

Наблюдая отца, Иванка видел

в нем новое: отец стал прямее и словно выше, молодыми и горящими стали суровые глаза. Он был еще молчаливее, чем раньше, но теперь это была уже не угрюмость, а скорее, торжественность, которую он словно опасался нарушить. Бабке не приходилось уже посылать его к Земской избе на площадь. Он ходил туда сам каждый день, но ничего не рассказывал дома. Когда, возвратясь домой с площади, он в рассеянности садился к столу, забыв помолиться, бабка не решалась ему сказать, как бывало раньше: «Басурман, оксти лоб-то прежде!» Молча моргнув и сжав губы, клала она ему ложку и, пока он был дома, не болтала о рыночных слухах и домашних пустых новостишках.

Однажды после еды Истома в забывчивости не взял своих костылей и шагнул без них от стола.

– Бачка, ты ли то? – радостно закричал Иванка.

– Бачка без клюшек! Бачка без клюшек! – восторженно зашумел Федюшка.

Груня всплеснула руками, опустилась к столу на скамью и заплакала радостными слезами.

Бабка, умильно глядя в лицо Истомы, крестилась, как на икону.

– Чего вы, чего?.. – в смущении пробормотал звонарь. – Не все быть калекой.

Он возвратился и взял костыли, все еще не решаясь остаться сразу без них.

…Дней десять во Всегородней земской избе шли споры и перекоры меж выборными. Наконец челобитье к царю было все же составлено. Сполошный колокол снова созвал народ к Рыбницкой башне на площадь для избрания посланцев в Москву с челобитьем. Выбирали порознь «от всяких званий» – от дворян, от больших, середних, меньших посадских, от стрельцов, казаков, от попов и монахов.

Когда избрание челобитчиков было закончено и народ расходился с площади, стоявший в толпе Истома увидел Гаврилу-хлебника, Прохора Козу с приятелем – стрелецким десятником Максимом Ягой – и Томилу.

– Томила Иваныч! – не по-бывалому смело и громко позвал Истома.

– Здоров, звонарь! – отозвался Томила.

– Не скачи-ка! Мне так не угнаться, постой!

Томила отстал от спутников.

– Кого же обрали к царю-то, Томила Иваныч! – с горечью воскликнул Истома. – Невесть кого: конокрада-барышника Никифорку Снякина! Уж этот посол наворочает дела в Москве: до царя с челобитьем дойдет ли, а коней у московских людей покрадет – голову про заклад!

– Миром выбрали, – возразил летописец.

– Тьфу ты, миром! Да нешто так выбирают! По мирскому делу такие ли люди надобны! Ни единого человека доброго не обрали!..

– Идем-ка, что ль, с нами, Истома. Посидим, потолкуем, – позвал Томила. – Максим вина принесет, а в закуску груздочки.

…Гаврила и Прохор удивленно взглянули на нового гостя Томилы.

– К винцу и пьяница! – подмигнул Истоме Прохор.

– А мне его хоть не будь! Без вина, вишь, хмелен! – возразил Истома.

Максим Яга разливал по стаканам водку.