Остров Чаек
Шрифт:
Этот незатейливый обряд Хатин выполняла без особых ожиданий, но богобоязненно и терпеливо. Одно время ей частенько снился один и тот же сон: будто бы она отрывается от игры с куклой и видит, как Арилоу приходит в себя и лучезарно улыбается сестре. Однако теперь сон больше не повторялся.
Сегодня, впрочем, Хатин не стала выполнять эти бесплодные манипуляции, поскольку у нее имелись иные планы. Ночью на деревню опустился туман, а значит, никакой другой Скиталец – хотя бы и миледи Пейдж – не сумеет подглядеть, как Хатин покидает дом-пещеру.
В это время суток, да еще и при таких условиях видимости
Чайки, попадавшиеся Хатин на пути, уже почти все оправились от удара и, озлобленные, с трудом ходили по песку. Но одна птица лежала, сложившись пополам, словно веер – у нее была сломана шейка. Голова, будто во сне, покоилась на гладкой пятнистой спинке. Хатин поняла это слишком поздно – только когда дотронулась в темноте до безжизненного тельца. Прикосновение к мягкому оперению птицы вызвало чувство, будто по руке поползли рыжие муравьи, и Хатин отпрянула.
Она никому не рассказывала об этом покалывании, всякий раз возникавшем перед лицом смерти. Вот Эйвен такой беды не знала: ловила себе птицу в силки и забивала рыбу с той же легкостью, с какой протыкала рубашку иголкой. Множество других дел, включая уход за сестрой, избавляли Хатин от подобных обязанностей, и никто, включая самых близких, не догадывался о ее слабости.
Наконец Хатин достигла Хвоста Скорпиона – трещины в скале, названной так за то, что верхний ее край загибался, подобно гигантскому жалу. Втиснувшись внутрь, Хатин заметила, что здесь царит полумрак. На полу, близ лампы, скрестив ноги, сидел мужчина. На коленях у него лежал поднос с инструментами, а в глазу поблескивало стеклышко.
– Дядюшка Ларш! – окликнула Хатин, хотя, строго говоря, он не приходился ей дядей, но таково было вежливое обращение к любому мужчине, который по возрасту был старше отца и младше деда. Его имя происходило от звука, с каким отступают, цепляясь за водоросли, волны. Хатин приблизилась с некоторым смущением, потому что в обычной жизни она с ним почти не общалась.
– Доктор Хатин! – Подобное обращение к девочке ее возраста было немного странным, и она слегка покраснела. На самом же деле, так обращались не только к лекарю, но и в иных случаях к незамужней женщине, которая играла важную роль в жизни племени, вроде того же врача, писца или Скитальца. – Я ожидал тебя.
Вынув из глаза стеклышко, Ларш уставился на Хатин. Всякий раз, когда он смотрел на что-то, находившееся в паре сантиметров его лица, он начинал чудовищно щуриться, словно пытался призвать на помощь оставшиеся силы зрения. Неудивительно, что он потихоньку слеп, ведь в пещеру, где он трудился, почти не проникал солнечный свет. Выглядел Ларш лет на пятьдесят, но Хатин всегда казалось, что он моложе. Его тронутые сединой волосы не утратили густоты. Наверное, если человека
– Дядюшка Ларш, я… хочу… попросить кое о чем.
– Знаю. Тебе нужно мясо дальновида. Для завтрашней проверки. – Хатин вздрогнула, а Ларш мрачновато улыбнулся. – Не волнуйся, никто нас не услышит. Я всегда прихожу сюда, чтобы побыть в одиночестве. Никто понятия не имеет о том, чем я тут занимаюсь. Видишь ли, у меня, как и у тебя, доктор, есть дело, для которого свидетели не нужны. Мы ведь с тобой невидимки.
Хатин про себя согласилась с ним. Будучи самым одаренным ремесленником, Ларш, как и Хатин, был самым неприметным человеком во всей деревне. Нет, никто не отвергал его, не гнал и не питал к нему злобы. Его попросту не замечали.
Причина лежала прямо перед ним на подносе, наполовину скрытая под куском промасленной ткани и очень, очень похожая на рыбу-дальновида, которой не хватало нескольких чешуек. В щипцах Ларш держал крохотный и хрупкий овальный кусочек радужной раковины, отполированный до прозрачной тонкости. На глазах у Хатин Ларш кончиком кисти нанес на голый участок рыбьей кожи смолу и аккуратно приладил «чешуйку». Тот лег точно в масть с остальными. Подделка очень искусная – а иначе никак, ведь эту обычную рыбу собирались продать как дальновида.
– Говорить действительно можно? Но как же Скитальцы? Они ведь слетаются на свечи? – Хатин указала на фонарь.
– Вряд ли снаружи увидят. А если и заметят – мало какой Скиталец сюда сунется в это полное тайн и крови место. И мой тебе совет – не сидела бы ты там!
Хатин обернулась и заметила резьбу на каменной плите. Поначалу угловатые узоры казались бессмысленными, но она постепенно стала различать ногу, скрюченные пальцы, перекошенное лицо…
– Жертвоприношение, – пояснил Ларш. – Наши предки сбрасывали человека с алтаря на вершине скалы, так чтобы он переломал себе кости, а потом укладывали на том камне, точно в таком положении, какое изображает резьба. Видишь желобок в середине? По нему кровь стекала в землю, чтобы гора могла испить все до последней капли.
Хатин ощутила знакомое покалывание, как тогда, при виде мертвой чайки. Правда на сей раз мурашки бегали уже по всему телу, под одеждой и в волосах.
– Так это… это же храм, дядюшка Ларш!
Живот у Хатин свело, но не столько от страха, сколько при упоминании о древних жертвоприношениях. Ха-тин испытала стыд за собственное племя, правда, это чувство было неоднозначным, схожим с тем, которое способно вызвать улыбки хитроплетов. Оно взывало к глубоким корням ее рода с силой, напоминающей… гордость.
Как бы то ни было, эти ветвистые корни давно засохли. Жрецов истребили двести лет назад, во время чистки. Столетия памяти канули в небытие в одной большой резне, и теперь даже собственные святыни казались хитроплетам загадочными и немного чужими.
– О, так ведь тут нельзя находиться!
– При всем желании я не смог бы придумать для нас лучшего места. Сегодня деревне для выживания больше не надо каждый месяц проливать кровь. Теперь ты и я – приношения, которых жертвуют день ото дня на благо деревни. Но мы ведь идем на это по своей воле.