Остров Ее Величества. Маленькая Британия большого мира
Шрифт:
— Вы здесь давно? — спросил я. Он задумчиво вздохнул и ответил:
— Скажем так: перед тем как сюда забраться, я чисто побрился.
Я был в восторге.
Несколько месяцев назад я возил семью в европейский Диснейленд. С точки зрения технологий он потрясает. По сравнению с деньгами, потраченными Диснеем на один аттракцион, любая часть студии «Гранада» покажется танцулькой в деревенском клубе. Но сейчас, слушая веселую пародию «Гранады» на парламентские дебаты, я вспомнил, что во всем Диснейленде не было ничего смешного. Юмор, и тем более суховатая насмешливая ирония, совершенно недоступны другим народам. (Знаете ли вы, что в американском английском даже не существует выражения, эквивалентного английскому «высмеивать»?) А здесь, в Британии, это столь обыкновенно, что почти не замечаешь. Как раз накануне, в Скиптоне, я попросил один билет
— Билет бесплатный… а вот за чек 18.50.
Попробуй он проделать такое в Америке, клиент возмутился бы:
— Как? Вы что это мне говорите? Билет бесплатный, а за чек дерут 18.50?! Что за бред?!
Если бы у Диснея разыгрывали парламентские дебаты, они проходили бы с ужасающей серьезностью и продлились бы три минуты. Противоборствующие стороны глубоко переживали бы все эти три минуты, кто возьмет верх. Здесь же тон был таков, что невозможно было даже вообразить кого-то победителем. Главное — хорошо провести время, и исполнялось все так славно, весело и умно, что я и описать не могу. И я с упавшим сердцем понял, что вот этого мне будет очень не хватать.
Единственное место на студии «Гранада», где вы не найдете ни малейшего юмора, — сама экскурсия по Коронейшн-стрит, да и то потому, что для большинства из нас, миллионов телезрителей, это почти религиозное паломничество. Я очень привязан к «Коронейшн-стрит», потому что это один из первых сериалов, какие я смотрел по британскому телевидению. Я, конечно, тогда представления не имел, что происходит. Половину из сказанного героями я не мог разобрать и не понимал, почему всех мужчин зовут Чак. Но я поймал себя на том, что происходящее удивительно затягивает. Там, откуда я прибыл, «мыльные оперы» вечно рассказывают о богачах, бесшабашных и беспредельно успешных людях в полуторатысячедолларовых костюмах, с офисами на верхних этажах остроугольных небоскребов, причем главные роли отдают артистам того сорта, которые, предложи им выбор между умением играть и роскошной шевелюрой, без колебаний выберут шевелюру. И вот потрясающий сериал об обычных людях, живущих на непримечательной городской улице, говорящих на почти незнакомом мне языке и, в общем, ничего особенного не делающих. Ко времени первой рекламной паузы я стал рабом и поклонником сериала.
Потом жестокая судьба заставила меня работать вечерами на Флит-стрит, и я отучился от этой привычки. Теперь, если по телевизору идет «Коронейшн-стрит», меня и в комнату не допускают, чтобы я не мешал смотреть вопросами:
— А где Эрни Бишоп? А это тогда кто такой? Разве Дейдра не с Рэем Лэнгтоном? И где Лен? Что, Стэн Огден умер?!
Через минуту меня просто выставляют за дверь. Но, как я теперь обнаружил, можно годами не смотреть «Коронейшн-стрит» и все равно с восторгом воспринимать декорации, узнавая в них ту же улицу. Между прочим, декорации реальные — на понедельник они, как правило, закрываются для посетителей и в них снимают новую серию — и выглядят как настоящая улица. Дома солидные, из кирпича, хотя я, как и другие, разочаровался, заглянув в щелочку между занавесками и увидев пустую скорлупу, заплетенную электрическими кабелями и заставленную плотницкими козлами. Немножко смутил меня вид парикмахерского салона и пары современных домов, да и Хижина, к моему отчаянию, была много наряднее и лучше прибрана, чем в былые времена, и все же у меня возникло странное чувство, будто я ступил на родную и священную почву.
Толпы людей, благоговейно притихнув, расхаживали по улице, узнавая входные двери и заглядывая за кружевные занавески. Я прицепился к дружелюбной маленькой леди с подсиненными волосами под прозрачной шляпой от дождя, сооруженной, кажется, из хлебного пакетика, и она не только сообщала мне, кто проживает в каждом доме, но и кто где жил в те времена, когда я следил за событиями. Очень скоро я оказался в окружении целой стайки маленьких леди с голубыми волосами, которые дружно отвечали на мои изумленные вопросы (Дейдра с этим игрушечным мальчиком? Никогда!) и торжественно кивали, заверяя, что так и есть. Неимоверно волнующее ощущение — расхаживать по знаменитой улице; можете хихикать, но сами знаете, вы бы почувствовали то же самое! И просто столбенеешь, когда, свернув за угол, вдруг снова оказываешься в парке аттракционов.
Я собирался просто провести час-другой в парке и думать не думал слушать экскурсию или заходить в сувенирную лавку, и вот, взглянув на часы, оторопел, обнаружив, что
В результате я с опозданием на три четверти часа оказался па краю Пикадилли-Гарденс с тяжелым рюкзаком и в полном недоумении, что делать дальше. У меня имелось смутное намерение побывать в центральных графствах, поскольку в прежних странствиях я уделял этому благородному и непростому региону лишь беглое внимание, но пока я так стоял, подкатил красный двухэтажный автобус с надписью «Уиган» в окошке для места назначения, и дальше от меня уже ничего не зависело. Так уж вышло, что в это самое время у меня из заднего кармана торчал оруэлловский «Путь к пирсу Уигана», и я немедля — и мудро — принял знак судьбы.
Я купил билет в одну сторону и занял место посередине верхней палубы. Уиган наверняка не дальше 15–16 миль от Манчестера, но добрались мы туда только к вечеру. Мы виляли и крутили по бесконечным улицам с совершенно одинаковым лицом или вовсе без лица. Вдоль каждой выстроились слившиеся в единый ряд домики, и каждый четвертый из них был парикмахерской, и всюду торчали гаражи и кирпичные торговые комплексы с неизменным набором супермаркетов, банков, видеопроката, закусочных и букмекерских контор. Мы проехали Экклз и Врорсли, потом на удивление шикарный район, потом Бутстаун и Тайлдсли, Атертон и Хиндли и тому подобные места, о которых я никогда не слыхал. Автобус то и дело останавливался — кое-где через каждые двадцать шагов, — и почти на каждой остановке многие входили и выходили. Почти все выглядели бедными и потрепанными и на двадцать лет старше своего, как я догадываюсь, настоящего возраста. Если не считать вкраплений стариков в кепках и туго застегнутых на молнию куртках от «Маркс и Спенсер», все это были женщины средних лет с невероятными прическами и вольным хриплым смехом заядлых курильщиц, но все они были неизменно веселы и дружелюбны и казались довольными своим жребием. Все они звали друг друга «милочка» и «дорогуша».
Самое поразительное — или наименее поразительное (как посмотреть) — это насколько чистенькими и ухоженными выглядели те бесконечные, склеенные вместе домики, мимо которых мы проезжали. Все в них говорило о скромности и стесненных обстоятельствах, но каждое крылечко сверкало, каждое окошко блестело, каждый подоконник был покрыт свежей яркой краской. Я достал Оруэлла и на время затерялся в ином мире, расположенном на том же пространстве, что и маленькие поселки за окном автобуса, но не имевшем ничего общего с тем, что я видел, отрывая взгляд от страницы.
Оруэлл — не будем забывать, он был выпускником Итона и принадлежал к привилегированному слою — смотрел на рабочий класс, как мы смотрим на диких островитян. Он видел в них странный, но любопытный этнографический феномен. В «Пути к пирсу Уигана» он описывает минуту паники, пережитую, когда мальчишкой он оказался в компании работяг и решил, что ему предстоит пить прямо из горлышка бутылки, передававшейся по кругу. Честно говоря, с первого раза, как я это прочитал, у меня появились сомнения относительно старины Джорджа. Несомненно, он изображает рабочий класс 1930-х годов отвратительно грязным, на деле же все, что я знаю, доказывает, что эти люди были почти фанатично привержены опрятности. Мой собственный зять вырос в разительно бедной среде и, случалось, рассказывал об устрашающих лишениях — знаете, как бывает: отец погиб в аварии на производстве, тридцать семь братьев и сестер, к чаю нечего погрызть, кроме плесневелого хлеба и кусочка черепицы, разве что по воскресеньям, когда удавалось променять кого-то из ребятишек на пучок гнилого пастернака ценой в пенни, и все такое, — а его зять, йоркширец, рассказывал еще более ужасную историю о том, как приходилось 47 миль до школы прыгать на одной ножке, потому что у него был всего один башмак, и о диете, состоявшей из сухих бобов и козявок.
— Однако, — в один голос добавляли оба, — жили мы всегда чисто, и в доме не было ни пылинки.
И следует добавить, что они, как и их бесчисленные братья, сестры, друзья и родственники, всегда были выскоблены так чисто, как только можно представить.
К тому же не так давно мне довелось встретиться с Уиллисом Холлом, писателем и сценаристом (и вдобавок очень милым человеком), и мы с ним как-то разговорились на эту тему. Холл вырос в бедном районе Лидса и уверенно подтвердил, что, хотя в домах было голо и жилось трудно, о грязи и речи не было.