Остров кошмаров. Паруса и пушки
Шрифт:
Вскоре он собрал у собора Святого Павла немалую толпу горожан и провозгласил, что отныне Англией правит законная королева Мария Первая. После чего устроил майдан в поддержку королевы. Заключался он в том, что народу выкатили немалое количество бочек вина, и началась веселая гулянка с плясками вокруг пылающих костров. Радовались, в общем, не появлению законной королевы, а больше падению ненавистного всем Нортумберленда. Но, в конце концов, какая разница, за что пить, если вино выкатывают бочками и за казенный счет?
Через несколько дней Мария торжественно въехала в столицу – в сопровождении принцессы Елизаветы, восьмисот знатных дворян и нескольких тысяч воинов и просто вооруженных сторонников Марии. Прежде всего она направилась
Интересная подробность: вслед за ними Мария освободила и престарелого герцога Норфолка, сидевшего по какому-то другому делу. Католиком он не был ни при какой погоде – высокой пробы протестант. Мало того – главный притеснитель Марии в прежние времена, когда ей по капризу отца пришлось пережить немало невзгод: ее всячески унижали, разлучили с матерью, заставили стать фрейлиной сводной сестры Елизаветы. Всем этим заправлял как раз Норфолк. Это доказывает, что Мария была совершенно лишена мстительности. Скорее всего, она, искренне верующая женщина, считала месть чувством недостойным христианина и помнила поучение Христа: «Возлюбите врагов своих» (которое, впрочем, не всегда потом соблюдала – потому что была не только женщиной, но и королевой и порой вынуждена была поступать именно как королева).
Итак, впервые на троне Англии оказалась женщина. Как всегда бывает в таких случаях во все времена, начались посадки. За решетку в первую очередь отправили леди Джен Грей, ее мужа Гилфорда Дадли и (очевидно, для комплекта) отца Джен лорда Грея. За ними последовали сын Нортумберленда и пятеро лордов, пользовавшихся репутацией сторонников герцога.
Очень скоро начались и судебные процессы. Первым подсудимым оказался Нортумберленд (что было, в общем, логично, потому что он всю эту кашу и заварил). Председательствовал в суде епископ-канцлер Гардинер, а представителем королевы стал, обратите внимание, тот самый герцог Норфолк, былой гонитель Марии. Положительно, Мария была ничуть не злопамятна.
Поначалу Нортумберленд защищался энергично и умело. Он категорически отказался признать себя виновным в государственной измене. Твердил, что он не изменник и не заговорщик – он просто-напросто в качестве своего рода душеприказчика скрупулезно выполнял все написанное в «Законе о престоле», скрепленном Большой государственной печатью и подписанному, как видите, господа, всеми членами Тайного Совета, а вдобавок более чем сотней епископов и вельмож. Сделать королевой Англии леди Джен Грей – не его злонамеренная выдумка, а предсмертная воля короля Эдуарда. Какой же он в таком случае государственный изменник?
C юридической точки зрения он был совершенно прав – действительно, налицо была недвусмысленно выраженная королевская воля, так что никаких заговоров герцог, собственно, не плел. Поворчав, судьи все же обвинение в государственной измене сняли. Однако выпускать Нортумберленда живым они не собирались. И пошли со своих козырей, заявив: «Закон о престоле», конечно, подлинный, в этом никто не сомневается, но «Акт о престолонаследии» «главнее», потому что утвержден парламентом – а «Закон» не утвержден. И Нортумберленду с его опытом государственного деятеля следовало это знать и выполнять тот закон, который законнее. И, чуть поразмыслив, приговорили Нортумберленда к смертной казни как «предателя» – была в английской юриспруденции и такая формулировка, под которую очень многое можно было подвести… Удобная такая формулировка. Можно сказать, универсальная.
Вот тут Нортумберленд окончательно расклеился. Упал на колени перед епископом Гардинером и стал слезно молить: пусть у него отберут все на свете, пусть заставят жить хоть в мышиной норе – но пусть оставят жизнь. Гардинер холодно ответил, что он тут в одиночку ничего не решает и, коли уж суд коллективно и
(Я не могу отделаться от впечатления, что в глубине души Нортумберленд не верил ни в бога, ни в черта – так боятся смерти только атеисты. Если он был все же верующим – цеплялся так за жизнь оттого, что всерьез подозревал, куда попадет после смерти за все свои художества. Мне очень хочется верить, что именно туда он, сволочь, и попал…)
Приговор уступал зверством процедуре казни за государственную измену, но все же не отличался голубиной кротостью. Нортумберленда следовало повесить (до смерти), вырвать у мертвого сердце и бросить «предателю» в лицо, а труп четвертовать. Мария приговор не утвердила, предписав простое отсечение головы.
Казнили Нортумберленда публично, при большом стечении народа, на Тауэр-Хилл, Тауэрском холме за пределами Тауэра, обычном месте казней того времени. Уже взойдя на эшафот, Нортумберленд выкинул неожиданный финт, закричал в толпу: он ни в чем не виноват, поскольку стал жертвой неких не названных герцогом по именам «подстрекателей». А что до религии – он, Нортумберленд, всю жизнь был тайным католиком, в чем боялся признаться вслух при прежнем зверском протестантском режиме. Но теперь, перед лицом смерти, он открывает свою истинную веру и призывает всех присутствующих перейти в католичество.
Совершенно непонятно (не только мне, но всем, кто до меня об этом писал), чего Нортумберленд рассчитывал этой выходкой добиться. Разве что высказываются предположения, что он надеялся таким путем получить помилование. Если так, просчитался. Никто и не озаботился сообщить королеве о заявлении Нортумберленда – его просто попросили без особой вежливости заткнуться и не задерживать палача…
В общем, Нортумберленд был не более чем плагиатором – идею насчет юной королевы-марионетки он не сам придумал, а позаимствовал у бывшего друга Сомерсета. И кончил как Сомерсет. И черт с ним. За Сомерсетом при всех темных сторонках его натуры и многочисленных грехах все же числится одно доброе дело: по каким-то своим причинам он искренне стал выступать против огораживаний. И даже пробил в парламенте закон, который предписывал: все возведенные к настоящему времени изгороди снести, отнятую землю возвратить общинам – с крупным штрафом для нарушителей, чувствительным даже для богатых лордов.
Вот только этот закон так и остался на бумаге, потому что затрагивал интересы слишком многих богатых и влиятельных людей. Никто и не подумал его выполнять, никто не был оштрафован даже на медный грош. А настоять на выполнении закона не мог даже, казалось бы, всесильный лорд-протектор, регент и дядя короля Сомерсет – против него выступила бы вся землевладельческая элита Англии, а такую схватку и Сомерсет бы не выиграл. Но он, по крайней мере, хотя бы попытался сделать что-то хорошее – а Нортумберленд в подобном никогда не был замечен. И это все о нем. Я с превеликим облегчением расстаюсь с этим прохвостом, запутавшимся в собственных интригах так, что они, собственно, его и задушили – а палач («в белом мясницком фартуке», как вспоминали современники) был только орудием…
Следом под судом оказались леди Джен Грей, ее муж Гилфорд Дадли и два его брата, Генри и Амброуз. Всех четверых с ходу обвинили в государственной измене. Что было форменным юридическим беззаконием. Строго говоря, их вообще не следовало судить – за что? Если леди Джен и играла какую-то роль в событиях, то насквозь пассивную, а ee муж не совершил вообще ничего, и уж совершенно непонятно, при чем тут Генри и Амброуз. С ними просто-напросто хотели разделаться. Как язвительно напишет потом Чарльз Диккенс, «леди Джен Грей обвинили в измене за посягательство на корону (которого, собственно, с ее стороны и не было. – А.Б.), мужа ее – за то, что он был ее мужем». Ну, а Генри и Амброуз, надо полагать, угодили под суд как «члены семьи врага народа».