Остров меняет название
Шрифт:
— Какой матерью? Какого сына? Что ты городишь?
— А вот такого! У Ивана Михаиловича на войне сын погиб. Раньше, говорят, он не такой был.
Было всем неловко после его слов. Мы пристыженно молчали.
— Почему ты не говорил до сих пор? — мигая густыми ресницами, удивленно спросила Ира. — Ты знал? Знал. И надо было сразу сказать. Как комсомолец сказать должен.
— Вот сумасшедшая! — отмахнулся Саша. — С больной головы на здоровую… Горазда!
— Нет, это тебе даром не пройдет, — не слушая его говорила Ира. — Так не поступают. Может, ему помочь надо!.. — Она хотела еще что-то добавить,
— Можно и сейчас. Сходить никогда не поздно. Я уж думал об этом.
— Думал! — передразнила Ира. — Плохо ты думал! Вот отправить тебя просить извинения. Больше ничего не остается.
— Выдумала! Он вытурит, слова не даст сказать!
— Ага, испугался! Тогда я пойду.
Саша совсем рассердился:
— Ты, Ирина, не зазнавайся. Я да я! Все пойдем.
Горохов жил в собственном домике на окраине города. Добираться туда пришлось на автобусе. Перед самым домом мы нерешительно остановились. Ире предложили войти первой, но она сердито оглянулась и осталась стоять на месте.
Потом мы робко толкнули калитку и вошли в уютный садик. У дома, стоя на табуретке, развешивала на веревку белье девочка лет одиннадцати. Она была в коротеньком платьице, две косички скреплены крупным розовым бантом. Заслышав шаги, девочка быстро обернулась.
— Вы к папе? — спросила она, удивленно разглядывая каждого.
— Нет, мы к Ивану Михайловичу Горохову.
— Папы дома нет. Подождите, он скоро придет.
Мы переглянулись. Саша спросил:
— Слушай, девочка, дома или нет Иван Михайлович?
— Я сказала, папы дома нет, — капризно и недовольно ответила она.
Не иначе, как Саша чего-то напутал. Он смотрел то на девочку, то на нас и, оправдываясь, пожимал плечами.
— Давай я тебе помогу, — предложила Ира девочке.
Но она спрыгнула с табуретки и недоверчиво посмотрела на нас черными, как спелые смородины, глазами.
— Я сама.
— Давай вместе. Вот так…
— А вы кто такие? — спросила она, когда белье было развешано.
— Мы с завода, где Иван Михайлович работает.
Девочка оживилась, с интересом спросила:
— Токарями, да, работаете?
— Нет, не токарями, — объяснила Ира. — Они слесари-лекальщики, а я контролер ОТК.
— А что это за «отэка»?
— Это отдел технического контроля. Вот твой па… вот Иван Михайлович выточит деталь, а я проверяю, хорошо ли он сделал.
— Мой папа всегда хорошо делает, — уверенно заявила девочка.
— Так дочка! — раздался сзади глухой голос. — Стой за отца.
Это вошел в калитку токарь. Его появление было так неожиданно, что мы вздрогнули. Девочка обрадованно бросилась к нему.
— Вот и папа! Папа, они к тебе!
Он не без удивления смотрел на нас, оставаясь все таким же строгим.
— Иван Михайлович, вы извините, — тихо начала Ира и запнулась, не зная как продолжать.
— Мы специально сюда пришли, — добавил Саша. — Думаем, пойдем… В общем, мы, Иван Михайлович, думали о вас плохо.
Токарь недоумевал:
— Говорите толком, что случилось?
— Иван Михайлович, мы сегодня сидели, а вы проходили…
И Ира все рассказала токарю. Он слушал ее с некоторым удивлением. Глаза его странно мигали.
— Спасибо, ребята, — тепло
Оля забежала вперед и, комично подражая радушной хозяйке, сказала:
— Пожалуйста, дорогие гости, пить чай… Ой, папа, а самовар-то и не загрет! [1]
Мы рассмеялись.
— Сейчас согреем, — успокоила ее Ира. — Пойдем.
Оставшись с Иваном Михайловичем, мы стояли смущенные, не зная, как продолжать прерванный разговор.
1
Загреть — разжечь.
— Это ваша дочь? — спросил Саша, указывая в сторону кухни, где Ира и Оля хлопотали над самоваром.
— Дочь… приемная… взял ее маленькой, еще когда жена жива была. У Оли родители в Ленинграде умерли c голоду. Мы ее из детского дома взяли… Только вы — ни гу-гу!
— Понимаем, — ответили мы.
Вечер прошел незаметно. За чаем токарь рассказывал о сыне, который командовал минометным взводом. Со стены на нас смотрело строгое лицо военного в белом полушубке.
— Тоже лекальщиком был, — задумчиво говорил Иван Михайлович. — Как подрос, днями не бывал дома. То на работе, то на собраниях комсомольских… Ушел добровольцем, все писал, чтобы не беспокоились. Того, кто верит в победу, в лучшую жизнь, убить, дескать, не так просто…
Токарю трудно было говорить, и мы, чтобы не вынуждать его к тому, стали прощаться, обещая зайти как-нибудь.
— И верно, пора, а то родители, видимо, заждались. Ольге тоже готовиться к урокам надо. Последний экзамен завтра. Вы приходите, ребята… И нам веселее.
Возвращались мы от него притихшие, словно боялись в разговорах расплескать появившееся хорошее чувство к этому человеку. Да, пожалуй, и не только к нему, сама жизнь впервые для нас повернулась другой стороной, более сложной. Человек стал представляться не отвлеченно, как раньше, а со своими радостями и горестями, хорошими и слабыми сторонами. Встреча с ним научила меня приглядываться к людям, давать им правильную оценку.
Потом я бывал у Ивана Михайловича часто. Однажды он вынул из сундука вот эту коробочку, подозвал меня и сказал:
— Ha-ко, я тебе штучку одну дам, сынишка делал в училище. Он ведь тоже у Суровцева учился, «конусом» вы его зовете… Мастер опытный… А эта звездочка у сына что-то вроде неофициальной дипломной работы. Бери!..
Блинов откинулся на спинку стула и смотрел вперед невидящим взглядом. Он, вероятно, представлял в подробностях памятную встречу с токарем.
— Так и оказалась у меня эта граненая звездочка, — после некоторого молчания закончил он. — Не знаю, может, это моя прихоть, может, это так кажется, но когда она у меня в руках, я чувствую необычайный прилив сил. Звездочка напоминает мне о кропотливой работе человека, делавшего ее, о долгих часах, которые он провел над нею, шлифуя каждую грань. И я вижу этого человека, сроднился с ним… Это как бы моя совесть. Разглядываю звездочку, и у меня появляется желание делать свою даже самую маленькую деталь так, чтобы она тоже нравилась другим людям… Вот об этом я и хотел рассказать…