Остров Мужества (сборник)
Шрифт:
Илль, как примерная девочка, чмокнула Элефантуса куда-то возле глаза. У него поднялись руки, словно он хотел обнять ее или удержать.
«Это совсем не страшно — узнать свой год…» — невольно всплыло в моей памяти. Вот за кого ты боишься, маленький, печальный доктор Элиа. Тебе, наверное, осталось немного, а ей всего восемнадцать, она еще совсем-совсем крошка для тебя. Тебе страшно, что она останется одна, и ты хочешь удержать ее подле себя, пока ты можешь хоть от чего-то уберечь ее.
Элефантус спрятал руки за спину. Ну, конечно,
Но когда мы пошли по саду к стартовой площадке, я уже не знал, что я ей скажу; вернее, я знал, что? я хочу ей сказать, но путался, как сороконожка, в тысячах «хочу», «могу» и «должен». Обессилев перед полчищами этих мохнатых, липучих слов, я махнул рукой и решил, что я уже ничего не хочу и просто буду молчать.
Ее мобиль стоял справа. Я его сразу узнал — он был медовый, с легкой сеткой кристаллов, искрящихся на видимых гранях. Он висел совсем низко над землей, дверца входного люка была сдвинута, словно Илль знала, что она пробудет здесь совсем недолго и тотчас же умчится обратно. Я молча подал ей руку, но она не оперлась на нее, а повернулась и вдруг неожиданно села на кромку входного отверстия. Мобиль слегка качнулся — как гамак.
Мы еще долго молчали бы, но вдалеке показалась исполинская фигура Патери Пата. Он только перешел через дорожку и пропал за поворотом.
Илль засмеялась:
— Совсем как зверь лесной, чудо морское: вышел из кустов, напугал присутствующих видом скверным, безобразным — и снова в кусты.
— Вы-то за что его невзлюбили?
— А так, — Илль покачала ногой, чтобы можно было наклонить голову, словно рассматривая кончик туфельки. — Он мне сказал одну вещь…
— Если бы это был не Патери Пат, я еще мог бы предположить, что? за «одну вещь» он вам сказал.
Илль хмыкнула — не то утвердительно, не то отрицательно.
— Ну, а вы?… — самым шутливым тоном, словно меня это не так уж и интересует.
— Я тоже ему сказала одну вещь… — голова наклонилась еще ниже. — Совсем напрасно сказала, сгоряча, я этого никому не говорю.
— Ни папе, ни маме, ни тете, ни дяде?
— Ни.
— Ну, а он?… — я понимал, что моя назойливость переходит уже всякие границы, но ничего не мог с собой поделать.
— А он мне сказал тогда еще одну вещь…
Илль резко подняла голову, тряхнула копной волос, так что они разлетелись по плечам:
— Ну, это все неинтересно, а я вот привезла вам билет на «Гамлета».
И достала из нагрудного кармашка узкую полоску голубоватого целлюаля.
Как же сказать ей, что я не могу, что время не принадлежит мне, что я решил до конца года не видеться с нею — и еще много такого, что можно придумать, но нельзя сказать такому человеку, как она. И я просто спросил:
— А когда?
— Послезавтра.
— Мне будет трудно улететь.
— Но вы же скажете, что идете на «Гамлета»!
Глупый
Илль слегка покачивалась, отталкиваясь ногами от земли.
— А я должна улетать, — сказала она наконец, но не сделала никакой попытки войти в мобиль. — Меня мальчики дожидаются.
Я видел, что улетать ей не хочется, да она этого и не скрывала. И оттого, что ей хотелось остаться, она выглядела смущенной и притихшей, как всегда, когда мы оказывались одни в мобиле. Но я вдруг вспомнил, откуда она черпала все свои сведения обо мне, и не выдержал:
— Я думаю, ваши мальчики спокойны — они прекрасно видят, что вы в безопасности.
— Как видят? — спросила она самым невинным тоном.
Тут настала очередь смутиться мне. Рассказать ей о моей экскурсии в ее комнату?
Но Илль смотрела на меня спокойными огромными глазами, и я не мог говорить иначе, как только правду:
— Я думал, что вы просматриваете всю территорию Егерхауэна.
— Как же можно? Это было бы неэтично.
Не поверить было невозможно. Но как же тогда та охапка цветов и листьев? Не совпадение же?
— Илль, однажды я сунул нос в вашу комнату. И там на полу…
— А, ветки селиора — совсем такие, как я однажды нарвала вам! И как пахнут! Я с тех пор раза два в неделю летаю за ними.
— Вы нарвали мне?…
— Ну, да, конечно. Ведь вы так хотели. Я ведь часто бывала у папы, только вы не знали. Вот и тогда я случайно вышла в сад и увидела, как вы идете по дорожке и рвете полные горсти травы. Потом, когда вас перенесли в дом, отец все отобрал у вас и выбросил. Но вы ведь хотели травы и листьев. Тогда я слетала вниз и снова нарвала. И бросила на полу. Вы рассердились?
— Я не знал, что это — вы.
— И рассердились на кого-то другого?
— Я не знал, что это вы. Понимаете? Несколько месяцев назад я даже не знал, что вы есть на Земле. А цветы подобрали другие люди и расставили в вазы правильными пучками.
— Чушь какая! Дикие цветы не растут правильными рядами, и когда их рвешь, надо из них устраивать просто свалку. Иначе какой смысл?
— Попробовали бы вы объяснить это Педелю!
— Но с вами ведь были люди?
— Да, люди. Люди Егерхауэна.
— Худо вам в этой тюрьме?
— Не надо об этом, Илль. То, что привязывает меня к Егерхауэну, не подлежит ни обсуждению, ни осуждению.
— Простите меня. Но я говорю о своем отце. Я не люблю бывать здесь именно потому, что он один виноват в том, что происходит в Егерхауэне.
— По-моему, в Егерхауэне уже давно ничего не происходит.
— Здесь происходит… здесь нарушается первый закон человечества — закон добровольного труда. Ну, скажите мне честно, разве вы работаете над тем, что вы сами избрали?