Остров на краю света

Харрис Джоанн

На воде у самой дорожки плавал красный цветок. Я смотрела на него, и меня мутило.

— С вами, значит, он разговаривает, — сказала я.

— Иногда.

Я чувствовала, он стоит рядом, расстроенный, с утешением наготове, и на миг мне больше всего на свете захотелось это утешение принять. Я знала, что стоит повернуться к нему — он был как раз такого роста, чтобы положить голову ему на плечо, — он будет пахнуть озоном, и морем, и небеленой шерстью от свитера. А под свитером он теплый, я знала.

— Мадо, я тебе очень сочувствую...

Я смотрела

прямо перед собой, мимо него, без всякого выражения на лице, его жалость была ненавистна мне, а моя собственная слабость — еще более ненавистна.

— Старый козел, — сказала я. — Он опять взялся за свое.

Я втянула воздух — долгими неровными толчками.

— Все как всегда.

Флинн с беспокойством смотрел на меня.

— Вам плохо?

— Я в порядке.

Он проводил меня до дома, подобрав по пути свою сумку и садки с омарами. Я почти все время молчала; он без конца болтал, я не разбирала слов, но была ему смутно благодарна Время от времени я ощупывала письмо в кармане.

— Куда вы теперь? — спросил Флинн, когда мы вышли на тропу, ведущую в Ле Салан.

Я рассказала ему про свою парижскую квартирку. С фасада — ресторанчик. Кафе, куда мы, бывало, ходили летними вечерами. Липовая аллея.

— Звучит приятно. Может, я там поселюсь когда-нибудь.

Я поглядела на него.

— А я думала, вам нравится на острове.

— Может быть, но я не собираюсь тут оставаться. Зарывшись в песок, денег не заработаешь.

— Заработать денег? Вы за этим сюда приехали?

— Конечно. Как и все остальные, скажете — нет? — Он игриво ухмыльнулся.

Воцарилась тишина. Мы шли молча, он — бесшумно, я — едва слышно хрустя подошвами ботинок по обломкам раковин, устилающим дюну.

— А вы по своему дому никогда не тоскуете? — спросила я наконец.

— Боже мой, нет, конечно! — Он поморщился. — С какой стати? Там ничего нет.

— А ваши родители?

Он пожал плечами.

— Мать всю жизнь работала на износ, — сказал он. — Отец... с нами не жил. А брат...

— У вас есть брат?

— Да. Джон.

Кажется, ему не хотелось обсуждать брата, но это лишь подстегнуло мое любопытство.

— Вы с ним не ладите?

— Скажем так: мы — совсем разные люди. — Он ухмыльнулся. — Родственники. Кто их только выдумал, а?

Я подумала: может, и Жан Большой того же мнения. Может, потому и вычеркнул меня из своей жизни.

— Я не могу его бросить просто так, — тихо сказала я.

— Конечно можете. Ясно же, он не хочет...

— Какая разница, чего он хочет? Вы ведь видели шлюпочную мастерскую? Видели дом? Откуда он берет деньги? И что будет, когда эти деньги кончатся?

В Ле Салане нет банков. Островная пословица гласит: «Банк дает зонтик взаймы до первого дождя». Островитяне хранят свои состояния в обувных коробках и под раковиной на кухне. Деньги обычно занимают частным порядком. Я не могла себе представить, чтобы Жан Большой брал у кого-то взаймы; еще меньше мне верилось, что у него под половицей кубышка с деньгами.

—

Он справится, — сказал Флинн. — У него есть друзья. Они за ним присмотрят.

Я попыталась представить себе, как за моим отцом ухаживает Оме Картошка, или Матиа, или Аристид. Вместо этого мне вспомнилось лицо Жана Большого в день нашего отъезда: пустой взгляд, который с равным успехом мог означать отчаяние, равнодушие или что-нибудь совершенно другое; едва заметный кивок, означавший, что отец принял происходящее к сведению, прежде чем отвернуться. Надо строить лодки. Нет времени на долгие проводы. Кричу из окна такси: «Я буду писать! Честное слово!» Мать с трудом ворочает чемоданы, лицо скривилось под бременем невысказанных слов.

Мы уже приблизились к дому. Я видела красные черепицы крыши над дюной. Из трубы вилось тонкое волоконце дыма. Флинн шел рядом, склонив голову, молча, спрятав выражение лица за водопадом волос.

Вдруг он остановился. В доме кто-то был; кто-то стоял у окна кухни. Я не могла разглядеть лица, но грузный силуэт ни с чем не спутать; крупное, медвежье тело, лицо прижато к стеклу.

— Жан Большой? — прошептала я.

Он покачал головой, взгляд его был насторожен.

— Бриман.

9

Он не изменился. Постарел. Поседел. Раздался в ширину, но на нем все те же памятные мне с детства эспадрильи и рыбацкая кепка, толстые пальцы тяжелы от колец, на рубахе потные круги под мышками, хотя сегодня прохладно. Он стоял у окна, когда я вошла, и держал в одной руке кружку, из которой поднимался пар. В комнате отчетливо пахло кофе с арманьяком.

— А, малютка Мадо.

Голос его завораживал. Роскошный, переливчатый; открытая, заразительная улыбка. Усы, хоть и поседели, стали еще пышнее прежнего, словно у водевильного комика или коммунистического тирана. Он сделал три быстрых шага вперед и обхватил меня густо-веснушчатыми руками:

— Мадо, ну до чего же, до чего же я рад тебя опять видеть!

Объятия у него тоже были массивные, как и все остальное.

— Я сварил кофе. Надеюсь, ты не возражаешь. Мы же все одна семья, верно? — (Я полузадушенно кивнула.) — Как Адриенна? А дети? Мой племянник не очень-то часто пишет.

— Моя сестра тоже.

Он в ответ засмеялся — густым, как кофе, смехом.

— Э, молодежь! Но ты-то, ты! Дай я на тебя погляжу. Ты выросла! Гляжу и чувствую себя столетним стариком. Но оно того стоит, чтобы поглядеть на твое лицо, Мадо. Ты такая красивая.

Вот про это я почти забыла — про его обаяние. Он умел застать врасплох, обезоружить. За его экзотическим видом чувствовался ум — глаза всезнающие, грифельного цвета, почти черные. Да, в детстве он мне нравился. И до сих пор нравится.

— Что, деревня все еще под водой? Плохо дело. — Он испустил мощный вздох. — Должно быть, ты уже видела, как сильно все изменилось. Не всякому такая жизнь подходит, верно? На острове-то? Молодежи хочется веселиться, а на нашем бедном старом острове негде.