Остров на краю света

Харрис Джоанн

— Вы этого не одобрите.

Сегодня его словно распирала энергия, глаза были как порох — серые, сверкающие, взрывоопасные. В слегка приоткрытую дверь блокгауза у него за спиной видно было, что внутри стоит какой-то предмет — большой, завернутый в простыню. К стене была прислонена лопата, еще черная — вся в отмельном иле. Флинн заметил, куда я смотрю, и пинком захлопнул дверь.

— Мадо, какая же вы подозрительная, — обиженно сказал он. — Я же вам сказал, я работаю над вашим проектом.

— А как я узнаю, что началось?

— Узнаете.

Я опять покосилась на

дверь блокгауза.

— Вы случайно ничего не украли?

— Разумеется, нет. Там ничего нету, просто всякая всячина, что я нашел при отливе.

— Опять лазите по чужим садкам, — неодобрительно сказала я.

Он ухмыльнулся.

— Никак не можете мне забыть тех омаров, да? Подумаешь, залез по-дружески в чужой садок.

— В один прекрасный день кто-нибудь вас за этим поймает, — сказала я, пытаясь удержаться от улыбки, — и пристрелит, и так вам и надо.

Флинн только засмеялся, но на следующее утро я обнаружила у задней двери большой сверток в подарочной бумаге, перевязанный алой лентой.

Внутри был один-единственный омар.

Все началось вскоре после того, в душную грозовую ночь. В эти ветреные ночи Жан Большой часто бывал беспокоен. Он вставал проверить ставни или сидел в кухне — пил кофе и слушал шум моря. Я задавалась вопросом, что же он пытается услышать.

В ту ночь я тоже никак не могла уснуть. Опять поднялся южный ветер, и я слышала, как он царапается в двери и визжит в окнах, словно стая крыс. Около полуночи я задремала, мне урывками снилась мать, и я тут же забывала эти сны, но меня не покидала память о ее прерывистом дыхании, когда мы лежали бок о бок в очередной дешевой съемной комнатушке; дыхание, и то, как оно порой приостанавливалось на полминуты или больше, а потом, сипя, возобновлялось...

В час ночи я встала и сварила кофе. Через щели в ставнях виднелся красный свет бакена с той стороны Ла Жете, а за ним — горизонт, пылающий мрачным оранжевым цветом и озаряющийся кое-где сполохами. Море хрипело, ветер не достиг силы урагана, но был достаточно силен, чтобы тросы на пришвартованных кораблях запели, и время от времени швырял в стекла горсти песку. Я прислушалась, и мне почудился одинокий удар колокола — бум! — жалобный звук на фоне ветра Я сказала себе, что мне показалось, ночной обман слуха, но тут же услышала второй удар, потом третий — они все отчетливее вызванивали, перекрывая шум волн и ветра

Я вздрогнула.

Звон становился все громче, его приносили с мыса порывы ветра. Звук был зловещий, неестественно гулкий, словно колокол затонувшего корабля предвещал беду. Глядя в сторону скалистого мыса, я, кажется, что-то увидела на море — пляшущий синеватый свет. Он стремился с земли вверх — одна вспышка, вторая, — разрывая облака зловещей волной бледного огня.

Внезапно я поняла, что Жан Большой встал с постели и стоит рядом со мной. Он был полностью одет, вплоть до vareuse и сапог.

— Все в порядке, — сказала я. — Не о чем беспокоиться. Просто гроза идет.

Отец ничего не сказал. Он недвижно стоял рядом, как деревянная фигура, как одна из тех игрушек,

что он делал мне в детстве из обрезков дерева в своей мастерской. Он ничем не показал даже, что услышал мои слова. Но я чувствовала исходящие от него сильные эмоции; что-то такое, что цепляло меня, как кошка — клубок лески. Руки у него дрожали.

— Все будет хорошо, — глупо сказала я.

— Маринетта, — сказал отец.

Голос был ржавый, словно им давно не пользовались. Несколько секунд слоги гонялись друг за другом у меня в голове, не поддаваясь расшифровке.

— Маринетта, — опять сказал Жан Большой, на этот раз более настойчиво, кладя руку мне на предплечье. Голубые глаза смотрели умоляюще.

— Это просто колокол в церкви звонит, — успокаивающе повторила я. — Я тоже слышу. Ветер доносит звук из Ла Уссиньера, вот и все.

Жан Большой нетерпеливо покачал головой.

— Ма... ринетта, — сказал он.

Флинн — я была уверена, что это его рук дело, — выбрал удивительно подходящий символ и подходящий момент. Но от реакции отца на колокольный звон у меня кровь похолодела. Он стоял, напрягаясь, как пес на поводке, и рука его сжимала мою крепко, до синяков. Лицо его побелело.

— Скажи мне, что такое? — спросила я, осторожно отнимая свою руку. — Что случилось?

Но Жан Большой вновь лишился речи. Только глаза говорили, темные от нахлынувших чувств, словно у святого, который слишком долго был в пустыне и в конце концов лишился рассудка.

— Все будет хорошо, — повторила я. — Я пойду погляжу, что там такое. Я мигом.

И, оставив его, прильнувшего к окну, я надела непромокаемую куртку и вышла в грозовую ночь.

2

Шум моря был чудовищен, но колокол все равно было слышно, тяжкий, зловещий звон, от которого, казалось, дрожала земля. Когда я подходила, из-за дюны вылетел еще один сноп света. Он расползся по небу, осветив все, потом так же быстро угас. Я видела, что в окнах загорается свет, открываются ставни, люди — едва узнаваемые в плащах и шерстяных шапках — стояли, любопытствуя, у дверей или облокачивались на заборы. Я различила грузную фигуру Оме — он стоял, прислонившись к дорожному знаку, а рядом с ним кто-то в хлопающем на ветру халате — конечно, Шарлотта. Мерседес стояла у окна в ночной рубашке. Тут были и Гилен с Аленом Геноле, и Матиа от них не отставал. Кучка детей, в том числе Лоло и Дамьен. Лоло в красной кепке возбужденно прыгал в тусклом свете, падающем из открытой двери. Тень его выделывала антраша. Голос едва донесся до меня, перекрываемый зловещим звоном колокола.

— Что за чертовщина? — Это был Анжело, закутанный до ушей в рыбацкий плащ и вязаную шапку. В руке он держал фонарик и посветил ненадолго мне в лицо, словно проверяя, нет ли тут чужих. Узнав меня, он, кажется, приободрился.

— А, Мадо, это ты. Ты была на мысу? Что там творится?

— Не знаю. — Ветер присвоил себе мой голос, и он звучал слабо и неуверенно. — Я увидела свет...

— Э, попробовал бы кто его не увидеть. — Это Геноле добрались до дюны, у обоих были рыбацкие фонари и ружья.