Остров на птичьей улице
Шрифт:
И это относится не только к людям. Если Снежок найдет дорогу к кухонному шкафу и проберется в него, на небе записано, что он будет жить. И он сможет прожить положенные ему три года. Но, может быть, ему не придется прогрызать дырку в шкафу, потому что мне предначертано прийти за ним и взять его к себе. И если это записано, то там так прямо и написано мое имя — Алекс.
С того дня, как мама ушла и не вернулась, я начал думать, что моя удача — это мама. Я начал думать, что она где-то близко и охраняет меня. Иногда мне даже казалось, что я вижу что-то неясное, словно тень.
Первая вылазка и семейство Грин
Я пошел за Снежком. Взял с собой пистолет и карманный
После нескольких попыток я засунул пистолет в кобуру. Потом из папиного ремня сделал себе пояс, на который повесил пистолет, а сверху надел пальто. Конечно, я предпочел бы носить пистолет, как папа, под мышкой, но там у меня не было достаточно места. Перочинным ножиком прорезал в кармане пальто отверстие, чтобы, в случае необходимости, можно было быстро воспользоваться пистолетом.
Появилась луна, которая частично осветила улицу. Внутри все дома были темные. Не из-за затемнения. Уже более недели на нашей улице никто не жил, там оставались только вещи. Немцы выслали всех евреев с нашей улицы и всего гетто «Г», жители которого обслуживали фабрику, работавшую на немецкую армию. Сначала выслали всех, кроме тех, кто там работал. Остались дети, которых прятали, как меня.
Оставлять детей на территории, относящейся к фабрике, было категорически запрещено. Не с самого начала. Сначала было можно. И только потом, неожиданно для всех, был отдан приказ о том, что это запрещено. Что тогда творилось! Папа хотел отправить меня к своим приятелям-полякам в деревню. Но мама не могла расстаться со мной. Она боялась, что там я буду одинок и некому будет за мной присмотреть. Поэтому-то и было решено построить укрытие под крышей, а потом и бункер. Его мы строили вместе с семейством Грин.
Немцы оставили рабочих, потому что нуждались в них. Так мы думали. Папа был в этом уверен. Он сказал, что в этом есть здравый смысл. Барух возразил, что немцы не всегда действуют по этому принципу. Может быть, хозяин фабрики действительно хотел, чтобы на него работали и делали веревки. Или щетки на другой фабрике. Или чулки у Миллера. Или военные пояса у сапожников. Компаньон-поляк, приятель Баруха, тоже, конечно, был в нас заинтересован. Ведь до войны это была его фабрика.
Для чего немцам на фронте нужно было столько веревок? Однажды я спросил родителей, не собираются ли они связывать веревками русских пленных? Родители рассмеялись. Папа сказал:
— Нет, они собираются сами на них вешаться.
Дома, мимо которых я проходил, были заполнены самыми разнообразными вещами, оставшимися с тех пор, как их покинули жильцы. Все удивлялись, что немцы сразу не вывезли их, как, по слухам, они поступали в других местах. Может быть, это был хороший признак. А может быть, плохой. Папа сказал, что они сейчас слишком заняты на восточном фронте, то есть в России. Это было смешно. Барух рассмеялся первый. Он сказал, что они просто начали с гетто «Б», а сюда подошли в конце. Ведь там жили богатые. Наша же улица не считалась богатой. В нашем квартале у людей не было роскошной мебели, поэтому немцы, как видно, не начали с нас.
Я вспомнил наши стулья. Они не были слишком красивыми, но все-таки они мне нравились. Особенно после того, как мы с папой покрасили их в голубой цвет. Кто станет сидеть на них в Германии? Я говорил об этом с Барухом. Он сказал:
— Они будут на них сидеть, пока их не разбомбят англичане или американцы.
Я пожалел стулья. Но еще больше я жалел свои игрушки. Книжки они так или иначе не могли читать. Ведь они
Я еще раз объясню положение в гетто. Их было три. Гетто «Б» очистили от обитателей сразу, в самом начале. Гетто «Г», то есть наше, обслуживало фабрику. А гетто «А», самое большое и заселенное, начали было опустошать, но потом прекратили. «Они туда скоро вернутся», — уверял Барух. Там было много людей, много улиц и переулков. Много подвалов и чердаков. А в некоторых бункерах, вырытых глубоко под землей, были припрятаны продукты и вода на целый год. Были там сионистские организации, в одной из которых состояла мама. Но были и стукачи, чтоб они провалились! А еще там жили грузчики, люди довольно сильные и решительные. Папа говорил, что эти грузчики и молодежь поднимут восстание.
— Что-то вроде того, что было в Варшавском гетто, может быть, более короткое. Может быть, день-два. Но восстание обязательно будет.
— Чего же они ждут? — спрашивал Барух.
Папа объяснял:
— Они не могут начать сейчас, потому что здесь много женщин и детей. А может быть, у них пока недостаточно оружия. Если уж поднимать восстание, надо так ударить по немцам, чтобы они это почувствовали, — бить их хотя бы три дня.
Я пробирался по темной стороне улицы — не там, где светила луна. Старался идти близко-близко к стене. Папа меня учил:
— Время от времени останавливайся и внимательно слушай. Посмотри по сторонам и назад. Потом наверх. Опасность может быть не только впереди.
Он учил меня многим вещам. Это было, когда мы ночью, после отбоя, выходили на улицу, чтобы купить хлеб, тайно доставленный в гетто. Потом возвращались с черного хода, через окно, решетки которого были подпилены. Папа тихонько свистел, Барух отвечал изнутри.
Мне было тяжело идти почти прижавшись к стене, хотя я знал, что продвигаться должен именно так. На всем протяжении улицы, особенно около подъездов, валялись всякого рода обломки, куски мебели и вещи, которые я не мог разглядеть в темноте. Мне приходилось каждый раз обходить эти кучи, и возле каждой мне чудился немец, а то и два, которые смотрят на меня во все глаза. Один раз это была обычная кошка, и я впервые в жизни почувствовал, что такое, когда от ужаса волосы шевелятся на голове. Раньше я думал, что это выдумки писателей, которые пишут страшные истории. Тогда я спустился с тротуара на шоссе и пошел вдоль, не думая, что меня могут увидеть. Так я продвигался быстрее и был дальше от всех этих чудовищ.
Если говорить правду, не знаю, чего я боялся больше — немцев или духов. Я понимал, что немцам не было смысла прятаться среди мусора, чтобы поймать кого-то ночью. Они хватали людей среди бела дня, после сытного завтрака, — так говорил Барух. Обычно они приходили с многочисленными помощниками, разными там полицейскими, которые делали за них всю черную работу. Я, конечно, больше боялся чертей, хотя должно было быть наоборот.
Когда я проходил мимо входа в один из домов, неожиданно хлопнула дверь. Стук был довольно сильный. Сначала мне показалось, что внутри дома стреляют, в тишине звук был слишком громким, но сразу после этого я услышал скрип и еще один удар. Это была незапертая дверь, которая стучала от ветра.
Пока я добрался до нашего дома, то есть до дома, в котором мы жили, когда папа работал на фабрике, я не раз и не два замирал на месте, прислушиваясь к подобным звукам. Стук. Скрип окна или двери. Иногда я прижимался к стене, испуганный неожиданным появлением из подъезда целого облака, состоящего из перьев, вылетевших из распоротых подушек и перин, которые беззвучно, словно духи, возникали передо мной. Я разговаривал сам с собой. Объяснял все, что происходило вокруг.
Но никак не мог убедить себя в том, что все эти вещи днем не казались бы мне такими зловещими.