Остров Надежды
Шрифт:
23
Что происходило дальше в тот день, хорошо запомнившийся Ушакову? Ему пришлось стать единственным свидетелем со стороны, и в этом было его преимущество и недостаток. Он толком не знал, что случилось в тот короткий промежуток времени, когда явился командир, отослал своего старшего помощника и когда перед возвращением крайне возбужденного Гневушева зазвонил телефон с вахты. Лицо Волошина мгновенно окаменело, голос приобрел резкие, металлические оттенки. Без труда можно было догадаться — вахтенный сообщил важную весть. В тот же момент в дверях кают-компании объявился Гневушев. Нельзя сказать, чтобы он был растерян или чем-то напуган, в любых положениях этот маленький,
Прошло не больше полминуты и — никого. Будто выдуло сильным напором сжатого воздуха. Дмитрий Ильич остался один.
В кают-компанию зашел улыбающийся Анциферов. Колпачок с головы снял — поблескивают вспотевшие волосы.
— Не испугались ревуна? — Он продолжал улыбаться.
— Немножко было, — признался Ушаков.
— Пугайся не пугайся, бежать некуда: снаружи — океан, внутри — все переборки герметизированы.
Вестовой из-под ладони посмотрел на плафоны:
— Не возражаете вырубить верхние лампы? Будет спокойней глазам.
Анциферов принялся лениво убирать со стола. После ревуна все остальные шумы почти не ощущались: организм будто попал в барокамеру. Нет, стоит сосредоточиться, и слух вылавливает звуки, по-прежнему доходит ритмичный гул турбины и редуктора, лодка идет…
Вестовой закончил уборку, присел к столу, налил два стакана морса, первым пригубил.
— Вчера был такой конфуз со мной, — сказал он. — Нарезал я петрушки и в к р о п а, с гидропаники — и бац! Тут как тут начхим. Поворожил он над моей зеленью, поморщился: «Ничего, можно употреблять». Но сам почти не ел. — Анциферов говорил ровным голосом, с мягким украинским акцентом. Укроп называл вкропом и посмеивался над гидропоникой. Выпив еще стакан морса, рассказал, как в Заполярье приезжал наш известный адмирал.
— К чему это? — спросил Дмитрий Ильич.
— К чему? — Анциферов помялся, поднял серые неулыбчивые глаза. — Дюже все радовались. Глуховцев получал с меня членские взносы, сиял, как уполовник, дали, мол, всем фитиль в оглоблю, чисто сработали кругосветную автономку. А я ему в ответ: скажешь гоп, когда перескочишь.
— Я, пожалуй, пойду, товарищ Анциферов.
— Куда же, товарищ капитан третьего ранга? — Анциферов подчеркнуто именовал его по званию. — Все на задрайке.
— Да, да, я и забыл, — бормотнул Ушаков и опустился на стул.
— Если самовар не так кипит, сами «духи» полудят. — Анциферов называл энергетиков духами, как в прошлом прозвали кочегаров и машинистов…
Дмитрий Ильич вынужден признаться в чувстве глухого, тоскливого страха. И это его внутреннее состояние не имело никакого значения. Как и он сам не имел никакого значения в процессе ликвидации объявленной командиром тревоги. Поэтому его оставили здесь одного, как человека, не включенного в общую цепь. Мысли расслабились, ползли вяло, а ноги будто ртутью налиты. Постепенно его внимание сосредоточилось на одном человеке, на Лезгинцеве. Именно его в первую очередь потребовал к себе и д о л, которого, как золотого Перуна, не уволочешь по оврагу и не утопишь в Днепре. Лезгинцев сражается со своим идолом. Крепкий, тонкий, гибкий, как булатный клинок, Лезгинцев. И это не заумная, напыщенная метафора, а реальный образ, возникший и укоренившийся в сознании. Клинок! Однажды пришлось видеть, как делали клинки степные мастера кумыки. Раскаленные в горнах полоски стали выхватывали клещами и выплетали, подобно женской косе, только не из трех, а из семи алых изгибистых прядей. Выплетку бросали в огонь, плющили ее в два молота на длинной шпажной наковальне. Били до тех пор, пока не срастались молекулы стали. Так приходилось понимать
Близко, возле самого уха, раздался стойкий, требовательный звонок. Ушаков встрепенулся.
— Как самочувствие, Дмитрий Ильич? — спрашивал Куприянов.
— Удовлетворительное. — Решил побрюзжать: — Бросили меня. Что же, тонуть в одиночку?
Куприянов коротко, из вежливости, посмеялся:
— Командир просил передать свои извинения.
— За что?
— Вот за то самое, за ваш упрек…
— Как дела? — спросил Ушаков. — Где вы?
— Я в центральном посту… Как попасть сюда? Вообще правила жесткие… — Куприянов замялся: по-видимому, обратился к командиру за разрешением, и только тогда пригласил Ушакова в центральный.
Спустя десяток минут бесшумно объявившийся в кают-компании связной отвел Дмитрия Ильича в центральный пост.
Гневушев держал вахту в той же спецовке, без погон, в пилотке, надвинутой на лоб.
Корабль шел на подвсплытие. Рулевые докладывали дифферент и глубину. В центральном, как и всегда, было тихо. Успокаивающе действовали молчаливые фигуры вахтенных, занятых своим делом, ровные голоса, отдающие и репетующие команды, и такое же безоблачное, перемигивание разноцветных звездочек на приборных панелях.
И Гневушев, такой простой, обычный, с характерной сутулинкой, без всяких жестов, ни один мускул не дрогнет на его лице, красивом этой сосредоточенной внутренней силой, надежной и уверенной, свой вопрос: «Сколько оборотов?» — мог задать в любое время. И рулевой, отвечая после мимолетного взгляда на приборы: «Работает малым вперед», так же докладывал вахтенному и вчера и неделю назад.
— Боцман, всплывать на перископную глубину! — командует Волошин.
Горизонтальщик медленно подводит лодку к заданной глубине, делая свое привычное дело в солидном темпе, внимательно, со строгим прихмуром белесых бровей.
Ушаков остановился у рубки гидроакустиков, откуда открывался мигающий и темпераментный мирок штурманской рубки. Все эти символы где-то всерьез существующей жизни, рожденной невероятно изощренным умом человека. И теперь тот же мускулистый, иссиня-смуглый Ибрагимов ждет и верит тому, что скажут ему хрупкие винтики, стекляшки, шпильки. Крупные руки Стучко-Стучковского, его спина, пригодная для переноски роялей, тоже подчинены загадочному мерцанию выпрыгивающих из бездны цифр, всему тому, что разумно копошится, интегрирует благодаря единственному центру, скрытому за семьюдесятью замками, — стержню урана.
— Что там? — спросил Ушаков.
— Шестьдесят градусов правого борта шум винтов, — докладывает Снежилин.
— Следить за целью! — слышится голос Волошина.
Стучко-Стучковский морщится, кривит толстые губы:
— Черт их забери! Корабль ПЛО? Здесь большая тропа. — Через минуту добавляет: — Вероятней всего, какой-либо транспорт.
«Пло, пло, пло», — крутилось в мозгу Дмитрия Ильича. И это странное слово, всего-навсего означающее корабль противолодочной обороны, как бы булькало, хлюпало, а может быть, и впрямь звуки доносились из цистерн, там мог происходить процесс, связанный с подвсплытием.