Остров Рай
Шрифт:
С того дня отец перестал требовать, чтобы Ос вместе с братьями гнул лозу, мастеря короба и плетеные стулья на потребу богатым купцам. Без толку, дела не выйдет. Мать стала ласковей, норовила подсунуть тайком то сладкий рожок, то монетку. Но братишек, особенно младших, шугала прочь, как и прочие матери во дворе. Из приятелей только подкидыш Брок не гнушался теперь сопровождать Оса.
Славно же было — урвать вечерок и с котомкой лиловых слив забраться на самый верх мертвого бастиона — смотреть на волны, мечтать и на спор плеваться вниз косточками. Теплый мох, что вглухую затянул камни, был приятней любой постели, а если разрыть его пальцами,
По округе мальчишка считался угрюмцем и молчуном. Но когда Ос рассказывал о нездешних странах и временах, Брок вступал в разговор второй скрипкой. Словоплет придумывал город, подкидыш становился в нем королем, могучим и справедливым. Однажды на бастионе, Брок открыл Осу тайну, что женится на принцессе. Только вырастет — и возьмет ее в жены.
В день всех святых, когда добрые горожане выходили мириться между собою и давать по серьгам инославным, Ос пробрался полюбоваться на шествие. Король был болен и с трудом держался на белом разряженном жеребце. Принцесса сидела в карете, как пряничная фигурка — блестящая, ладная, с глянцевым и немым лицом. Ос подумал еще: как можно влюбиться в такую куклу. Но приятелю не сказал. Впрочем, не до того было.
Тощих, шумных и плодовитых, как тараканы, жителей рыжих кварталов в городе недолюбливали давно. После молебствий на площади кто-то крикнул «Бей!», космачи с нагайками как всегда опоздали. Насмерть сходу, почитай, никого и не порешили, но пока громилы делили пестрые тряпки, гроши и утварь, запылали склады. Огонь перекинулся на жилье. Ос лишился двух братьев, отца и дома. До жути хотелось плакать, валяться в луже и выть, как мать, но он стоял и грыз кулаки под ленивыми взглядами любопытных. Начался дождь. Братья рылись в развалинах, вдруг что осталось цело. Мать лежала в углу под рогожей. Потом стемнело. Ос стоял и стоял, весь промокший, худой и страшный. Брок увел его в доки уже наутро.
Мать недолго жила после — осень съела ее, как и добрую часть погорельцев. Братья сгинули кто куда. Ос остался грошничать в городе. Делать он ничего не умел, да и не мог — дар ворочался в нем, жадно требуя пищи.
Ос толкался в порту, провожал глазами неопрятные пароходы и горделивые парусники, следил за дневной муравьиной суетой у причалов. Как на берег сводят слона в цепях, как спускают клетки с бесчисленными пестрыми птицами и мешки драгоценного кофе, как плечистые грузчики тащат в трюмы тюки и бочки. Как спешат подняться на борт тяжело груженые семьи с малышами, старухами и старинными ветхими книгами, а с надраенных палуб в город шествуют разодетые проезжанты. Как оскалились пушками боевые суда — «Касабланка», «Принцесса», «Крейцер»… и незнакомые еще новики — с каждым месяцем их становилось больше.
На закате работа стихала, и тотчас распухали от шума бесчисленные таверны, кабачки и подвалы. Матросы плясали с портовыми девками, резались на ножах, пили, вспоминая своих покойников, пели и снова дрались. Ос заглядывал в двери, слушал. Если в карманах звенело — покупал себе жидкое пиво и крепкий «портовый» суп из морских гадов. Сочный вкус чужой жизни наполнял ему рот. Но слова все еще не давались.
Дар смеялся над ним — по ночам Осу снились тугие и звонкие строки. А с утра, как и в детстве, приходилось собирать «ушки» и морской лук, чтобы не умереть с голоду. Иногда удавалось перехватить монету на срочной выгрузке или кружку вина из протащенного
Оставалось море — неизменное и непостоянное, тухлый запах светящихся водорослей, горсти битого перламутра на полосе прилива, стаи рыбок-летучек и шумные птицы, кормящиеся у стай. И корабли. Надежда по правому борту, гибель по левому, удача стоит у штурвала.
Ос ютился тогда в ничейной каморке у Южных Трапов. Чуть не каждую ночь он пытался марать бумагу, но стихи отправлялись в огонь — подогреть скудный ужин. А ночи все холодали. Грошники, рыбари и прочий портовый сброд уходили в подвалы и трюмы, ища приюта. Космачи уже дважды прочесывали трущобы.
Когда Астьольд и Злой из Бухты явились в Трапы резаться насмерть за желтые косы красотки Эв, Ос решил, что снова идет облава. Он откинул уже крышку подпола — дважды эта дыра выручала его свободу — но снаружи заговорил барабан. Из щели было видно, как волна за волной моряки и контрабандисты заняли площадь.
Четверо с фонарями оградили поле для боя, взмыленный барабанщик встал спиной к морю. Толпа сгрудилась чуть дальше. Нагую Эв держали двое матросов, она икала от страха. …Вот противники вышли в круг… Злой свистел и играл ножом, Астьольд молчал. Барабан сменил ритм, сотня рук стала отбивать такт. Злой двинулся кругом, мягким и хищным шагом. Выпад, еще бросок, снова промах. Барабан застучал быстрее. Астьольд вдруг прыгнул вбок… Ос успел увидать, как темная кровь проступила на белой коже, но тут замолчал барабан, и мгновенно потухли все фонари.
Было слышно, как часто дышат противники. После пришел звук падения, отвратительная возня, хрип, стон — и торжествующий вопль победителя. Толпа засвистела и заорала в ответ. Фонарщики вновь засветили лампы. Злой поднялся с трудом. Астьольд был мертв. Эв закричала — по обычаю победитель доказывал власть над женщиной тут же, у трупа врага. Мужчины замерли в предвкушении зрелища. Но Злой только плюнул в лицо добыче и, прихрамывая, направился в сторону доков. Моряки поспешили за ним — обмыть победу. Дружки Астьольда утащили труп в лодку, чтобы похоронить подальше от берега.
Эв осталась у Оса, разделив с ним сперва похлебку из ракушек и портвейн, а после скудное ложе. Когда женщина задремала, Ос укутал ее в одеяла, а сам поднялся на проваленную крышу хибары. Он кричал слова первой баллады безмолвным тучам и шумным волнам, бросал рифмы на мокрый песок и вбивал в черную мостовую. Он говорил — и серебристыми рыбами летали ножи, хрипел в темноте капитан Астьольд, что посмел протянуть ладонь к сладкогрудой принцессе порта, а победитель поднимал за любовь окровавленный кубок… С первым лучом солнца последнее слово встало на свое место. Ос спустился в каморку — пусть прекрасная Эв услышит. Но женщина ушла до рассвета — вместе с жалкой горстью монет.
Не прошло и двух суток, как в хижину Оса явился незнакомец — огромный моряк с лицом загорелым и сильным. «Я Эгер, брат Астьольда. Я слышал — ты говорил, как погиб мой брат. Приходи говорить в таверну, чтобы все слышали. Я заплачу». Бросил на стол золотой — полновесный, с профилем позапрошлого короля — и захлопнул за собой дверь.
…Чужаков, что суют свой нос в дела портовой шпаны, случается, режут или запросто топят в нужнике. Ос понимал, что рискует, и до сумерек маялся, как поступить. Наконец плюнул в угол, сменил рубаху и вышел. Хуже не станет — некуда.