Остров Рай

Батхен Вероника Владимировна

— Привет! Как дела? Я? В «Мегу» еду на коньках кататься. У нас сегодня посвящение было! Кто рассказал? Как нах…?! — в голосе девочки было столько детской обиды, что мне тоже стало смешно. Но времени не оставалось — автобус вывернул на эстакаду над МКАД. Еще минута — и быт, примерка обуви и выбор банальной швабры выдернут из эпического пространства.

Финал ненаписанного рассказа — старый однополчанин сидит в порту, в кабаке с девками и матросами. Под хитоном письмо — Пенелопа при смерти. Он всё пьёт, вспоминает и пьёт — как Одиссей не хотел на войну, как смеялся поднятый к потолку Телемах — пухлоногий, кудрявый, ещё не умеющий говорить. Как стояла тогда Пенелопа —

ни кровинки в лице, губы свело улыбкой, только волосы золотятся руном на солнце. Как сидела подле станка, когда он возвратился, как побелели пальцы и хрустнули деревянные кросна основы. Она не хотела знать правду. А он смолчал.

Автобус затормозил. Я улыбнулась… Сейчас как придёт Гермес, как возьмёт за шкварник, да потащит по Дромосам тыкать мордою в плащ, что повесил на крюк рыжий бродяга, перед тем как вломиться в опочивальню. Дверь неожиданно распахнулась, я вылетела из автобуса спиной вперёд и уткнулась в какого-то рыжего дядьку с длинной деревянной штуковиной на плече. Полированной рукоятью штуковины мне пришлось прямо в челюсть, я прикусила губу и взвыла:

— Что за лопату ты тащишь, придурок?!

Дядька даже не послал меня в задницу. Помог устоять на ногах и вытащил из толпы. Следовало сказать «спасибо», но швабра была важнее. Эх… КПКшку бы — какой рассказ умирает. Я смахнула невидимую слезинку, и побежала было в «Ашан», но какая-то мелочь занозой засела в мозгу. Ну-ка… Я обернулась.

Рыжий дядька удалялся разлапистой поступью моряка, на плече у него было весло — лёгкое рулевое весло. Он дошёл до газона, снял ношу с плеча и одним сильным движением вонзил дерево в грязную, мокрую землю. Почва вздрогнула, взывыла сигнализация автомобилей на всех стоянках, задребезжали стёкла. Воздух заколебался и расступился — я увидела синий шёлк летнего неба, морскую пену, утекающую в песок, пару древних олив с раскидистыми ветвями и пыльную дорогу вверх по гористому склону острова. Рыжий дядька расхохотался, шагнул туда — и исчез.

…И под ноги, лаская и тревожа  прозрачное движение волны…

Искушение грешной Пьетры

— Матушка, госпожа Флоримонда совсем плоха, — у молоденькой послушницы из под белой обвязки торчали потные рыжие кудри, она совсем запыхалась, — ребёночек жив, а у ней мы никак крови не можем унять.

— У неё, дитя моё. Сейчас буду, — Паола жестом велела девочке замолчать, неторопливо дочитала молитву, закрыла оббитый бархатом часослов и грузно поднялась с колен. Медицинская сумка, с которой пожилая монахиня не расставалась, стояла в изножье койки.

Снаружи шёл дождь, было сыро и пасмурно — только фонарь над дверями «общедоступной больницы Святого Лазаря» освещал скупо мощёный двор. Аккуратно приподняв подолы коричневых одеяний, женщины поспешили перейти из здания в здание. Входная дверь даже не скрипнула. Паола принюхалась и улыбнулась. В больнице пахло свежим сеном и травяными отварами, лавандой в мешочках и горячим вином… двадцать лет назад из ворот разило гноем и смертью. По правую сторону коридора были мужские палаты, по левую — женские, на втором этаже ютилась богадельня для беспомощных стариков. …Хорошо, что подкидышам дали отдельный флигель, помещаясь вместе с больными, сироты часто заражались и уходили обратно к Богу.

Дверь в палату рожениц была открыта. Немолодая, тёмнолицая крестьянка в одной рубахе ходила из угла в угол, обхватив руками огромный живот. Щуплая белошвейка спала, жадно прижав к себе покряхтывающий свёрток, на распухших,

обкусанных губах колыхалась улыбка. Ещё одна кровать была пуста. А на койке подле окна разметалась госпожа Флоримонда — супруга владетельного Фуа. Кровь и нечистота родов не могли скрыть почти кощунственную прелесть тела, едва прикрытого тонкотканой сорочкой с пышными кружевами. Сестра Беата стояла рядом с женщиной на коленях, пытаясь закрепить пузырь со льдом на животе роженицы, сестра Агнесса собирала в кучу испачканное тряпьё. Женщина выгнулась и застонала, пузырь плюхнулся на пол, словно большая жаба. Похоже роды кончались скверно. Паола фыркнула «Воды» и через минуту Агнесса уже поливала ей на руки. …Почему эти благочестивые квочки не подумали позвать её раньше? Где Маргарита? Со вздохом Паола вспомнила, что сестра Марго третьи сутки дежурит у ложа юноши с почечною болезнью — отроку то хуже, то лучше.

…Мысли шли, руки делали своё дело. Кровь чистая, алая. Разрывов нет. Матка напряжена.

— Послед отошёл? — спросила Паола резко.

Беата протянула ей мисочку с тёмной сырой плацентой. Что-то не так. Маленькая. Слишком маленькая.

— Ребёнок как?

— Мальчик. Закричал сразу. Лёгкий. Кудрявый, как одуванчик, — рябое, скуластое лицо Агнессы даже чуть просветлело.

В задумчивости Паола ещё раз прошлась пальцами по животу роженицы. Флоримонда закричала и снова выгнулась, словно её била судорога. Ладонь Паолы почувствовала лёгкое шевеление — там, внутри, в измученном чреве…

— Дуры!!! (Боже прости меня грешную) Дуры глупые! — Паоле очень хотелось съездить безмятежной сестре Беате ледяным пузырём по сытой физиономии, но времени не было, — держите крепче, я её осмотрю.

В такие минуты Паола отключалась от криков боли — пока есть шанс помочь, надо делать, а не жалеть. Так и есть. Второй. Ножками. …Крови много ушло.

— Агнесса, Беата, помогите ей приподняться. Попробуем надавить на живот.

Сильные руки Агнессы подхватили страдающее тело, Беата неловко сунулась… и вдруг упала. Похоже, она была в обмороке. Паола оглянулась, скрипя зубами от злости. Послушница вдруг подскочила:

— Позвольте помочь, матушка, — и, не дожидаясь ответа, оббежала койку и подхватила роженицу с другой стороны.

— С богом! Богородица, матерь светлая…

Губы твердили молитву, руки давили и мяли. В такие минуты Паола чувствовала себя пульчинеллой, божьей марионеткой — словно кто-то двигал ей, дабы исполнить высшую волю. Роженица взвыла, стиснув плечи монахинь.

— Кладём. Ну!

Девочка. Дышит. Кричит. Господи, на всё твоя воля! Бессильная Флоримонда открыла глаза, потянулась, молча. Паола дала ей младенца, ещё необмытого, женщина обняла мокрую драгоценность, губы ее дрожали. Кровь? По ноге вилась тёмная струйка — вялая и спокойная. Расторопная Агнесса подала чашу вина с водой, роженица жадно выпила, щёки чуть порозовели. Паола коснулась тонкого запястья, трогая пульс, ещё раз ощупала белый живот… кажется обошлось. И Беата глаза продрала… кастеляншей её, простыни считать, а не с больными сидеть.

— На колени.

Сёстры встали кругом около койки и сотворили короткую благодарственную молитву. Воистину чудо божье… Как только смолкло последнее «Амен», крестьянка кашлянула в кулак:

— Пособили бы…

Монахини оглянулись и засмеялись хором — роженица подстелила под себя рубаху и сделала младенчика быстро и незаметно. Здоровенный мальчишка, красный как рак, уже сосал тяжёлую, вислую грудь, оставалось только перерезать пуповину.

— Матушка!!! — та же послушница сунула в дверь остроносое личико, — там торговец из Николетты пришёл, грозится…