Остров Романтики (Стихотворения)
Шрифт:
Слава — пожалуй, самая таинственная и строгая дама на земле. Чем больше человек ее жаждет и утверждает себя, тем меньше успехов он, как правило, достигает. И наоборот. Сегодня услышал по радио забавный эпизод.
Американский драматург Юджин О’Нил ехал на пароходе. Ему очень понравился капитанский мостик, и он поднялся туда. Но капитан сказал ему:
— Тут находиться посторонним нельзя!
— А вы знаете, с кем имеете дело? — вызывающе спросил О’Нил.
— Нет, не знаю.
— Ну так вот: перед вами, сэр, самый знаменитый драматург современности!
— И все-таки, господин Бернард Шоу, —
29 декабря 1975 года
Улыбки за столом
За столом у нас подобралась сейчас славная компания — студенты-однокашники. Увы, бывшие, конечно: я, Вася Федоров, Володя Солоухин и Сеня Шуртаков. Сегодня утром Вася пришел мрачный. Спрашиваю:
— Что, детинушка, невесел?
— А как ты думаешь, Эдя, если на улице дождь в декабре, плюс три градуса, а в комнате топят так, что от жары ни лежать, ни сидеть невозможно. Я уж ночью на диван пробовал перебираться. Все равно жарко.
Говорю ему:
— Да ты закрой батарею шерстяным одеялом. Будет прохладнее.
— А поможет? — спрашивает. — А то ведь в комнате у меня 28 градусов, как в Сахаре или в предбаннике.
— Ты, Вася, — говорю, — словно в душегубке. Закалочка будь здоров!
— Да что, Эдя! Ведь от такой жары даже вши лопаются!
Володя Солоухин смеется:
— Кстати, о вшах. У Мишки Дудина есть хорошая эпиграмма. Ну, вы знаете, наверно, что есть у нас в литературе два Володина. У обоих, конечно, фамилии — псевдонимы. Один драматург, а другой какой-то военный прозаик. Так вот Дудин выдал эпиграмму:
Дорогая родина, Чувствуешь ли зуд? Это два Володина По тебе ползут…А еще он выдал славную эпиграмму на абхазского писателя Ивана Тарбу — оглянулся по сторонам, — ну, в столовой его нет, ну да, вчера он уехал. Можно прочесть. Так вот, братцы. Иван — это имя нашенское, а по-ихнему он — Вано. Так вот Мишка Дудин написал в Гаграх такую эпиграмму:
По гагринскому пляжу Идет поэт Вано. По-ихнему он — классик, По-нашему — говно…А когда я сейчас возвращался из столовой, то в коридоре проходил мимо нескольких писателей. Один с жаром рассказывает:
— Понимаете, Лена выходит из троллейбуса: темень. Ну и чувствует, что за ней идут двое или трое. А в Тбилиси хулиганы, это не то что у нас в России.
— Вот именно, — сказал я, проходя мимо них, — в России хулиганы «поножовщики», а в Тбилиси — «поножопщики»…
Они все даже заверещали от удовольствия и стали хохотать.
12 мая 1975 года. Переделкино. Сейчас вышел я вечером прогуляться. Топаю по дорожке от веранды до ворот. Выходит Коля Доризо:
— Пойдем, Эдик, протряхнем талантишко по улице.
Вышли, болтаем о том о сем. Заговорили о Маяковском. Тут навстречу идет Валентин Петрович Катаев. Коля его спрашивает:
— Валентин Петрович, вот вы ведь хорошо знаете Маяковского, вы же встречались с ним многократно. Что у него за состояние
Катаев:
— Ну как вам сказать, друзья мои, нет, я думаю, что тут не в литературных неприятностях дело, хотя неприятности всякие были. Ну да у кого они не бывают? Нет, думаю, что тут больше дело в бабах. Он ведь вообще был игрок, человек азартный и страстный, играл в карты часто и много и так же часто и много жульничал. В этом смысле он был абсолютный шулер. Играем, например, в «девятку». Он смотрит на банк, где довольно крупная сумма, и говорит: «У меня девять», — и берет, загребает весь банк. И никто не догадывается спросить: «А что у вас там, покажите!» А у него шестерка, и ничего больше. Ну, потом раскусили все-таки его, стали проверять. Однажды мы играли у меня дома: я, Юрий Олеша и Маяковский. Он обыграл нас в пух. Не знаю, честно или нет, но обыграл. А когда ушел, то мы остались подавленные и нищие. Тут Олеша сунул руку машинально в складку обивки кресла и вытянул трешницу, потом полез снова и вытянул еще. Так натаскали мы рублей тридцать. Это Маяковский оставил нам заначку, зная, что мы будем сидеть без копейки. Вот таким он был.
Ну, а что до баб, так он действительно гулял с Полонской. Это была очень хорошенькая девочка, он ее водил в рестораны совершенно открыто. У Бриков вообще ведь было заведено, что каждый мужчина должен иметь любовницу. Ну вот он и имел ее. А она имела от него аборт. Ну, а Маяковский вообще был по характеру максималистом, ему всегда нужно было все или ничего. Он умолял ее бросить Яншина, бросить все, остаться у него навсегда! Ну, а для этой девочки лет девятнадцати от роду он был чужд: огромный, басовитый, вспыльчивый, с огромным носом и огромным насморком. Она испугалась его: «Оставьте меня, я ничего не хочу!» Он сказал: «Тогда я застрелюсь, вот тут же, после твоего ухода». А она снова: «Ничего я не знаю, делайте что хотите». И ходу, а соседям сказала: «Он там стреляться хочет, а у меня репетиция, мне некогда!» И — на лестницу. Тут и выстрел за спиной. И все!
Коля Доризо спрашивает Катаева:
— А скажите, Валентин Петрович, вообще-то он был довольно сдержанным насчет женщин или нет?
Катаев смеется:
— Ни черта он не был сдержанным, мы вместе с ним по бабам ходили. У него была такая обширная записная книжка. Вот он набирает один номер телефона: «Верочку можно? Ах, нету дома?» Набирает сразу другой: «Танечку попросите, пожалуйста!» Ну и так далее. И для себя наскребет, и для меня постарается.
Коля деликатно:
— Ну да, вы тогда оба холостыми были, так что понятно, понятно.
Катаев:
— Ну при чем тут холостые или женатые? Какое это имеет значение? Когда идут по бабам, так идут по бабам, независимо от таких пустяков. Я, например, был уже женат. Ну и что из этого?
Заговорили о Юрии Олеше. Коля Доризо сказал:
— Перед его смертью я встретился с ним в клозете на улице Горького. Заскочил я туда, а Олеша стоит пьяный и кричит мне на весь клозет: «Коленька, увидел я тебя, и мне сейчас пришла в голову фантазия распить поллитровку с тобой вот тут, в этом богом забытом месте!» Тогда я отвечаю ему: «Юрий Карлович, но почему в клозете? Я тут не могу пить, я могу тут только, извините, наоборот!» Тогда Олеша начал обливать меня такой руганью, что, пока я шел по улице Горького, мне долго еще летели вслед его нелитературные «высказывания». Валентин Катаев: