Остров традиции
Шрифт:
И, наконец, четвёртый, самый главный вопрос - а как жить, пока ты ничему не научился?
Да, Конрада хватало на рывки, на резкие поступки, но не хватало на размеренный каждодневный труд. Он легко менял место работы, записывался на курсы и в школы, но во время учёбы тянулась привычная канитель: мерзкое "настоящее", обусловленное ошибками "прошлого". И само "прошлое" в виде всё того же бесконечного киносеанса было главной составляющей "настоящего". Правда, Конрад становился с каждым днём чуть мудрее, но одновременно с каждым днём всё слабее - потому что становился на один позорный день старше. Чем длиннее эпоха "прошлого", тем меньше шансов исправить что-то
Чтобы сделать шаг, сперва надо встать.
Но на что можно встать? Так, чтобы устоять и не треснуться затылком? Кто ты сегодня? Сейчас? Миллион раз на дню жизнь показывает тебе - кто. На работе, во время учёбы, даже когда стоишь в очереди или готовишь обед. И чтобы в миллионный раз на дню окончательно не сойти с ума, есть только один способ - не создавать себе лишних напрягов. Не стирать носки, не чистить ботинки, не чистить зубы, не ходить в магазин и вообще лежать пластом в четырёх стенах.
Воспоминание без номера и без возраста. Запущенный человекообразный грязномаз с запущенной в трусы рукой, восседает в четырёх стенах, будто во чреве кита Иона - многострадальный, как Иов, но притом жидкий, как желе, и жалкий, как Вечный Жид. "Рычаги, рычаги", - рыдаючи рычит он под хронический стук каблуков хромоногого Хроноса. Неужели действительно движется время, нешто проходят многие, многие годы? Ведь настолько неподвижно пространство в замкнутой кубатуре отчаяния. Да, меняются квартиры, меняются воззрения, меняются авторитеты и приоритеты - но неизменными остаются: изодранные в клочья обои на холодных стенах... мягкие клочья пыли на деревянном полу... серые разводы на осыпающемся потолке (у соседей сверху часто рвёт стояк). И ещё: кипы растрёпанных книг... полная чинариков пепельница... забросанный отрывками, обрывками и набросками стол. Две свербящие мысли - "надо что-то предпринять" и "а что предпринять-то?" - в затхлом спёртом воздухе, в спиртном запахе под неусыпным ненасытным оком Кинооператора по прозвищу "Прошлое". И здесь же - как насмешка, игрушка-пустышка, якобы для голосов извне - ненужное, декоративное излишество.
Изредка это излишество резко, пронзительно трезвонит, но лучше к нему в этих случаях не прикасаться. Снимаешь трубку трепетной рукой - и услышишь всего-навсего гневливое:
– Мать-мать-мать, почему не вышел на работу?
Лишь эти звонки да бранчливые голоса соседей сверху (хороша акустика в блочных домах!), напоминают: нет, есть иное пространство, где-таки движется время - несколько больший и намного лучший мир, шумящий, кипящий. А ты каждый раз после безрезультатной маеты и суеты на тусовках и маёвках в том прекрасном, но враждебном пространстве, приползаешь сюда, в однокомнатный мир бесшумных страстей, чтобы завалиться на гнусавую, аварийную тахту - зализывать раны. Здесь - камера обскура для перманентного депрессанта, одиночный карцер для пожизненного суицидала.
Да вот досада - как ни лезь вон из кожи, как ни хмурь брови, как ни морщи лоб, как ни кусай губы - не сможешь вспомнить: какой рисунок был на обоях, какой конфигурации трещины на потолке и что именно толковали наверху соседи...
Вот и весь твой реальный опыт, вот и всё, что ты можешь поведать миру.
Конрад идёт на кухню. Открывает кран. Долго ждёт, пока потечёт ржавая вода. Хлынула... Не рассчитал - аж на пол брызжет. Конрад наполняет чайник. Берёт спичку, открывает газ. Чиркает спичкой - пламени нет. Чиркает другой - эффект тот же... Запах газа расползается по кухне. Чиркает третьей... Спичек-то кот наплакал... Запах
Было таки одно доброе дело, которое он мог сделать для всех без исключения. Единственное, что он как следует мог и чего категорически не хотел. Оставить людей в покое и избавить их от себя.
Воспоминание 20 (13 лет от роду). Чужой захарканный подъезд, настенная порноживопись окрестной урлы. Конрад колотится всем телом о неподатливую дверь. Фиг высадишь, хиляк...
– Лотти! Лоттхен! Маленькая, открой. Я знаю, что ты дома. Лоттхен, красавица... Я же хочу задать один-единственный вопрос...
Конрад робко, но настырно давит кнопку звонка. Он не в состоянии слушать тишину. Звонок верещит райским соловьём каждые пять секунд в течение трёх минут. Отдохнув за это время, Конрад по новой включает тонюсенький умоляюще-хнычущий голосишко.
– Лоттхен!.. Радость моя... Только один вопрос...
– Неужели? О счастье... Дверь неприступной крепости медленно открывается. На пороге вырастает монументально-сокрушительная фигура Защитника Хорошеньких Девочек От Сумасшедшей Шантрапы. Папаша.
– Молодой человек!..
– интеллигентно, но грозно басит Защитник Девочек.
– Если этот концерт сей же час не прекратится, приму крутые меры.
Любопытные лоттины кудряшки показываются из-за его спины, но дверь тут же захлопывается, едва не прищемив Конраду нос и правую руку. Если прислушаться, за осаждённой дверью идёт военно-семейный совет.
– Лоттхен! И вы, родители!.. Впустите меня... Я же не враг вам...
– Конрад одновременно звонит, стучит и воет: - Спасите!
Отпирается соседняя дверь. Выскакивает поддатый мужичишко в трусах и майке. Он пытается спасти Конрада с помощью пинков, приговаривая всякие слова не для печати. Он тщедушный, но вполне подвижный и проворный, чтобы спустить с лестницы.
Ноет ушибленное темя. Ноет разодранная криком глотка. Слюна течёт из кривящегося рта... Даже не отряхнувшись, Конрад вновь идёт на таран:
– Только один вопрос, Шарлотта! Ответь мне, солнышко - где я? кто я?! на что я гожусь?! как мне жить дальше?!
– в ход идёт весь стандартный набор вариаций "одного вопроса".
Хотите - верьте, хотите - нет, но появляются дюжие бравые санитары из уголовников-медвежатников. Больной бьётся как рыбка на сковородке, но пара тумаков под дыхало делает его шёлковым. Его упаковывают, кидают в "Скорую" и увозят в Земляничные Поляны. Высовывается очаровательный носик Лоттхен - ей интересно, как это делается.
Слушайте, да были бы у него вообще какие неформальные контакты с внешним миром, если б не доставал он окружающих мольбой о спасении, не предлагал всем подряд роль гуру или мессии?
И длинной вереницей неслись в его воспоминаниях укоризненные, насмешливые, добродушные, равнодушные, участливые, гадливые физиономии тех, к кому он апеллировал. Непроницаемые маски светил психологии и психиатрии. Потерянные лица родителей. Снисходительные ухмылки кандидатов в собутыльники. Неотмирные лики знатоков восточной философии. Даже задушевная борода популярного в среде интеллигенции попа.