Остров живых
Шрифт:
– А за что вам дали «За отвагу»?
(Мой дед мне говорил, что это была серьезная награда, сам он ее за форсирование Свири получил.)
Ну, ветеран мялся-мялся, потом рассказал, что его послали подавить огневую точку – пулемет в дзоте на горушке. Он до амбразуры ползком добрался, а дальше что делать – неясно. Видно, не слыхал про Матросова.
Немцы лупят очередями, а он лежит. И товарищи его по роте тоже лежат – головы не поднять. Гранату в амбразуру не сунешь – сделана амбразура грамотно, с отбивками. Из
Вот он и закинул шинелью амбразуру. Тут от шинели так клочья полетели, что он ее от греха пришпилил ножом и полез выше. Немцы сунулись было занавеску эту снять, но он им этого сделать не дал, так и лежал на крыше дзота и стрелял, пока наши не подоспели. Пулеметчику-то без разницы, что ему закрыло видимость – тело будущего Героя Советского Союза или драная шинель: если ему сектор обстрела закрыли глухо – мало от его пальбы толку.
Высотку взяли. Наградили солдата медалью, а старшина долго ему голову грыз за испорченную шинель.
Потом удалось махнуть у кого-то. С мертвецов старались не брать, была плохая примета, поэтому когда менялись, то произносилась ритуальная фраза: «Ты не думай, это с живого» (вариант отговорки: «Это моя собственная»). Ну так или нет, а примету обходили.
Фрицев в блиндаже оказалось всего несколько человек. Потом они так нагличать перестали, вставили им ума, уже прикрывали свои огневые точки с флангов.
Вот и мне тоже извернуться придется.
И с карантином что-то думать.
Коллеги говорили: ОРЗ пропали как класс, а вот дизентерия никуда не делась. Цветет бурно. Только у армейских, чей карантинный лагерь мы видали по дороге, таких больных несколько сотен. А это пустяк только для того, кто такого пациента вблизи не видал…
И будет у меня тут как в Ветлянке – станице, ставшей символом неразберихи, паники и смерти. Хотя тот же адмирал Федор Федорович Ушаков задолго до трагедии в Ветлянке самостоятельно отработал простые и четкие правила борьбы с эпидемией.
Когда чума началась в Херсоне, где как раз был кавторанг Ушаков, он свою команду разместил на берегу поартельно, в камышовых шалашах-палатках. Если в артели заболевал человек, его помещали отдельно – в шалаше на одну персону. Артель же расселяли по нескольким новосделанным шалашам, а общий, ставший заразным, сжигали. Таким образом больные изолировались и лечились (а не просто бросались, как в той же Ветлянке, где при осмотре больницы среди семидесяти трупов была обнаружена только одна полуживая казачка), здоровые не контактировали друг с другом, только внутри артели и бригады, а зачумленное жилье ликвидировалось. Тогда не знали, что разносчики болезни – блохи с зачумленных крыс, но крыс Ушаков тоже изводил, блюдя чистоту и на берегу. В итоге в его команде чума кончилась на четыре месяца раньше, чем у других, и потери оказались минимальны настолько, что
Ладно, пока пугаться рано. Надо продрать глаза и подготовиться к наплыву пациентов.
Продрать глаза помогает то, что приносят воющего раненого.
– Что с ним? – спрашивает втаскивающих носилки мужиков братец.
– На мине подорвался! – чуть не хором отвечают носильщики.
Братец присвистывает. С трудом подавляю такое желание и с выражением гляжу на сидящего неподалеку сапера по прозвищу Крокодил. Тот багровеет и подскакивает к носилкам.
– Э-э-э-эмгм! – почему-то говорит сапер, глянув на раненого.
Странное вступление. Впрочем, и у братца физиономия выражает интересную гамму эмоций. Носилки ставят на пол. Оглядываю раненого. Мне тоже кажется несколько странным то, что я вижу.
А вижу я, что сапоги на сучащем мелко ногами солдапере целые. Совершенно. Рука, причем левая, окровавлена и перевязана довольно грамотно, и из кулька марлевого торчат три пальца.
– Он точно на мине подорвался? – спрашивает братец.
– Точно, – отвечает носильщик.
– Где было? Как получилось? – обретает дыхание Крокодил.
– Да там, где вы сегодня мины снимали, – отвечает переводящий дух носильщик.
Раненый, положенный к нашим ногам, продолжает плакать и скулить.
– Что, не все сняли? – допытывается сапер.
В палатку понабилось народу – старший сапер тоже тут, на его физиономии отпечатались складки рукава бушлата, спал видно.
– Нет. Этот малец уже снятую мину стал расковыривать. Вот его и тяпнуло.
– Йопперный театр! – с чувством облегчения произносит старший сапер.
– Согласный, – подтверждает Крокодил, и они выпирают животами лишних из палатки.
Подрыв странный – парню размололо ладонь, снесло два пальца и здорово повредило оставшиеся. Кровотечение незначительное, и, глянув на все это безобразие, заматываем искалеченную кисть обратно. Трачу еще ампулу промедола. Парень в полуобморочном состоянии, рассказать, что он там учудил со снятой миной, не может, да нам и дела нет. Эвакуировать надо.
Помня о нравоучениях начвора, прошу поднять ботана. Теряем время в уточнениях, наш ли это боец, кто командир и что скажут в Кронштадте.
Ревут моторы какой-то техники совсем рядом – к нам прибыли грузовики. Повара подняли, и он убег к кухням принимать продукты. Вот обратным рейсом они и раненого захватят на берег, а там уж какая-нибудь шаланда найдется. Сейчас между Кронштадтом и берегом постоянно курсируют не меньше двух десятков всяких посудин.
Перед тем как его уносят, строго предупреждаю носильщиков и самого бедолагу, чтоб ничего не пил по дороге.
Саша удивленно смотрит:
– Ты ж все время говоришь, что вода – всему голова. А тут такая кровопотеря!