Остров
Шрифт:
Нигде так не мечтают о чудесном и, разумеется, внезапном обогащении, как там, где царит нищета.
– Я избу построил бы, – говорит Алик. – Там, на Бугрянке, в круглой долине. Из настоящих бревен построил бы. Купил бы себе «Буран», купил бы пса самого злого, какой только есть…
Что ж, дом – это очень много. Хотя бы возможность ввести в этот дом жену и нарожать детей, а не ютиться в двух пропахших углем комнатах барачной половины, где из каждого угла дышит живое существо, твой, к тому же, родственник, которого тоже, может быть, гложут мысли о продолжении рода или мучает совесть, что он слишком зажился на свете…
– А если бы у тебя было очень много денег? Понимаешь, очень… –
– Я бы наверно на Канарах где-нибудь жил, – от неожиданности такого поворота дела смеется Алик. – Сюда бы только весной приезжал, на гусей охотиться… Еще я вино люблю. Красное. С сосисками…
Нет-нет, лишь в тундре он принц, обходящий берег моря, как последний бастион на краю Ледовитого океана, озаряемый зарницами солнца и исполненный какою-то грозной поэзией – как и всякая разбитая передовая позиция…
Мы рождены в одно время для разной доли – Стрелок и Беглец. Я – бледнолицый. Он – ненец. И нам никогда до конца не понять друг друга, как белые не понимали индейцев – удивляясь их пристрастию к третьесортным мануфактурным товарам – и не замечая, да и не желая замечать, как глубоко и одухотворенно их знание о мире. Я видел, как Алик ловит птенчика – куропатыша или куличка, гоняется за ним, как мальчишка… Бережно берет в ладони, показывает нам, чтобы мы могли сфотографировать.
Его нежность глубока и искренна, а ведь он – охотник.
Однажды между Аликом и Толиком вышел спор. Толик предложил Петьке подстрелить птицу, чтобы тот мог рассмотреть получше.
– Не надо, дай ей выходить птенцов, – остановил брата Алик.
– Да птенцы летают уже…
– Все равно, они еще бестолковые…
От Алика я узнал, что гусята, лишившись родителей, сильно вшивеют, слабеют и очень отстают в развитии, так что по осени сбиваются в отдельные неумелые стаи, которые опытный охотник сразу отличит от выстроившейся стаи нормальных птиц. Оказывается, купаться в пыли, чтобы выгнать паразитов, мать учит птенцов, сами они научиться этому, да и многому другому, не могут…
Оголенность жизненной первоосновы, нарочитая грубость в расстановке смысловых пар: жизнь-смерть; холод-тепло; движение-неподвижность – которые, к тому же, сами подчиняются грандиозным пульсациям света и тьмы, полярной ночи и неостывающего дня, претерпевая взаимные превращения и перетекая друг в друга в круговороте любви-рождения-смерти – все это, несомненно, сделало из него еще и мага. Крики птиц, укусы насекомых – все это для него свидетельства, голоса, которые предупреждают и ждут ответа – и он говорит с ними, все время приговаривает что-то птицам, траве, грибам, всему, что вокруг, ибо оно живое, а живое любит, чтобы с ним разговаривали.
Но сейчас он идет молча, понуро склонив голову. Наш поход был шансом и для него. И вот – финиш.
Мы выползаем на холм за ручьем и на краю болотистой равнины видим дома Бугрино. Какую лютую тоску вызывает сейчас во мне этот поселок! С каждым шагом навстречу ему мы выходим из прекрасного мира тундры, который уже завтра, в воспоминаниях, несомненно покажется нам волшебным…
Выходим из орнитосферы, словно из театрального зала, где закончилось действие, полное драматизма. Действие, где представлен весь жизненный цикл, рождение жизни из яйца и смерть в зародыше жизни (множество расклеванных яиц). Случайные послания (красивые перышки) и гигантские клинописные плиты – покрытые тысячами знаков, тысячами следов влажные глинистые лайды. Гибель невинных, едва проклюнувшихся на свет птенцов, превращение их в сгустки жгучего помета, которым норовит обделать человека белая Серебристая чайка, если он приблизится к ее гнезду; прямолинейная жестокость жизни, хищные крики соколят, их ненасытно и беспомощно разинутые клювы, их полуголые тельца, покрытые редким белым пухом, их истерическая, стариковская требовательность. Поморник, черной тенью срезающий добычу, словно коса смерти, со свистом проносящийся над тундрой. И одновременно – симфония жизни, дудочки, пищалки,
Трогательность – как некое особое, человеку только понятное качество живого. Трогательность птенцов в особенности; мир, увиденный их глазами: бесконечность вод, блеск капель росы в непролазных зарослях, колыхание густых завес зелени вокруг, сумрак ив, зов матери, успокоенность ее прикосновением, вездесущесть пищи, вездесущесть опасности…
Однажды мы наткнулись в тундре на птенца длиннохвостого поморника.
– Ну что, будешь убивать? – спросил Алик, поскольку накануне я клялся, что не пощажу ни одного поморника, который попадется мне на пути. Мы тогда спугнули гусыню с выводком, она побежала к реке и стала звать гусят, попрятавшихся в кочках: они побежали на зов, но тут же были проглочены.
Птенец поморника был черным, пушистым, невероятно трогательным существом.
Не сомневаюсь: спрашивая, Алик знал цену моей болтовне. Потому что у этого конкретного птенца, которого я должен был либо растоптать, либо свернуть ему шею – были черные живые глаза, была какая-то беспомощная, детская манера оглядываться, ища защиты, наконец, была эта округлость, пушистость детства, которая защищала его от человека.
Алик знал, что через эту трогательность маленького существа человеку трудно перешагнуть. И оказался прав.
Поселок: постепенно стала более-менее ясно видна «контора», мачты связи, крайние дома…
Мы уже вышли из девственного пространства, на десять дней приютившего нас. За десять дней мы проглотили столько этого пространства, что не понимаю, как нас не разорвало: мы не знали меры, хлебали вдоволь, как дышали. Хватило надолго, на несколько лет. И когда через три года я снова приехал на Колгуев, выяснилось, что основные, матричные, что ли, формы этого пространства так крепко отпечатались во мне, что на многое мне просто не нужно уже обращать внимания, появилась возможность поразглядывать частности. Так я снял «кустики ивы после снега», «линзу» (озерцо, которое накануне лета цельной ледяной линзой лежало в тундре), «болотную руду» (это когда уже пошло таять: в детстве на уроках истории нам рассказывали, что предки наши добывали железо, прокаливая некую болотную руду, которую мне все хотелось обнаружить – а тут я увидел – красно-рыжие отложения чистейшей ржавчины, углубления в почве, заполненные этой ржавчиной, словно котлы; ржавчину, оседающую на стеблях растений, превращающую протоки между болотами в бурые железистые джунгли; потеки ржавчины; пробитые пузырями болотного газа нежные взвеси ржавчины на дне – десятки, сотни тонн ржавчины); «рыбу на снегу» (серебряная чешуя сигов как-то особенно блестит на позднем, зернистом снегу), «капель» (со впечатляющим срезом снежника, по нижнему краю которого сбегают капли), и «дальний горизонт». Это остров, снятый с вершины Острых сопок – видно одно из бревен, треножником сложенных в знак, приклад повешенного на серое бревно ружья и – бескрайнюю синеватую чашу простора с пятнами снежников внизу. С Острых сопок смотреть на Колгуев – настоящее удовольствие: видно далеко, километров на сорок, даже «Обь», стоящую в море. Только на севере и на западе моря не видно – кругом только остров, насколько хватает глаз, и даже кажется, что края его приподняты, и ты, хоть и сидишь на вершине горы, но гора эта стоит как бы посредине блюдца…
Но все это случится еще нескоро. Пока что мы возвращаемся. Слышен уже звук дизеля, детские голоса. И те несколько сот метров, что осталось нам пройти – они нужны, может быть, только для того, чтобы мы привыкли к тому, что сейчас произойдет. Что сейчас опять вокруг нас сомкнется мир человечества и мы – навсегда или, во всяком случае надолго – выйдем из пространства.
Его все меньше вокруг, оно прячется за нашими спинами, по мере того, как надвигается поселок. Вокруг уже дома, собаки, люди; в голове – нерешенные вопросы, телеграммы домой, постепенное и все более полное погружение в проблемы, которые ждут нас.