Остров
Шрифт:
— Состаришься, будешь такой же. И даже хуже… Мне веселье не идет, — неожиданно добавил Демьяныч.
"Никто и не замечал Мамонта, маленький, очень маленький, бесполезный и ржавый винтик, — глядя на американцев, думал Мамонт. — А вот вылетел и весь механизм ваш зашатался… Что-то хорошо сказал. Многие не различают, даже не замечают, когда они думают, а когда размышляют. Для последнего нужно спокойствие и свободное время. Размышлять — это мысленно лежать на диване."
— Я всякой гнусности, всякой беды нахлебался, — заговорил было Мамонт. —
— Война хуже всего, — отозвался Демьяныч. — Хуже всего вместе взятого.
— А ты, Демьяныч, когда-нибудь жил хорошо?
Старик почему-то надолго задумался.
— Чуваки, я вот вражеских голосов наслушался, — заговорил Чукигек. — Оказывается, неандертальцы — вовсе не предки наши. Совсем другие существа — не люди. Зачем-то скрывали это от народа.
— Ну и что? — отозвался кто-то.
— Сказали, что кроманьонцы так называемые, ну, это наши уже, их истребили. Вот я и подумал, видимо, долгие тяжелые войны шли в те времена, тысячи лет. Сколько народу надо было уничтожить… И столько было всего: свои герои, сражения были, победы, песни-мифы, всякие подробности, а не осталось ничего: несколько черепов нашли, выкопали — и все. Даже спорят, было ли это все вообще.
— На войне не до героизма, — отозвался Демьяныч. — выжить бы. Это единственное. Почти.
На дальнем мысе, на краю острова, появилась толпа американцев. Они двигались в их сторону, блестя на солнце чем-то непонятным, металлическим.
"Люди. Слишком много людей."
— Не люблю людей. Противный народец, — пробормотал Мамонт вслух.
— Вот ты спрашиваешь, жил ли я хорошо, — внезапно заговорил Демьяныч. — Жизнь у меня, конечно, корявая была. А вот после войны я догадался в Аджарию поехать жить. Стал сапожником работать в порту, женился опять… Тогда еще в третий раз только. Жена тоже инвалид. Вроде, хорошо жить начал. Водку не пил совсем, сухое вино научился пить. Так и думал, что всю жизнь просижу в своей будке… У самого синего моря.
— Вот побьем врага и замечательная настанет жизнь, — с пародийным пафосом начал Кент.
— Жива, наверное, — заговорил, и опять внезапно, Демьяныч. — Бабы имеют привычку долго жить.
— Дожить бы хотя б лет до сорока и спокойно умереть от пьянки, — высказался Кент. — От болезней и дурных напитков: самогона там, одеколона. Многие предпочитают такой вот конец. Дело вкуса, конечно.
Козюльский, сидя на ступенях, опять пил свой традиционный чифирь, по-восточному, растопыренными пальцами, держа за днище котелок.
— При чайной церемонии положено еще сжигать ритуальные деньги, — ехидно заметил, сидящий над ним, Кент.
— Не юанем единым жив человек, — философски отвечал Козюльский. Его, одетый на голое тело, пиджак на спине покрывали следы, размашисто запущенных в него взрывом, комьев глины. — Сырую воду не пью. В кипяченой и микробов нет. Развариваются.
— Необычайный ты человек, Семен, — продолжал Кент.
— Это еще почему? — неохотно отозвался Козюльский.
— Потому что чай любишь.
— Себе давай, — пробурчал тот.
Мамонт достал свою подзорную трубу. Оказалось, по берегу, свободным строем, шел отряд музыкантов, на солнце горели их никелированные инструменты.
"Кажется, это называется "гетры"? Ну это, на ногах у них…"
— …Дома и тараканы от голода передохли. От коровы говно одно осталось в сарае. Столетнее, — Козюльский опять рассказывал о своей фантастической деревне. — Такая она у меня, деревня, — самогонные реки, грибные берега. Зона рискованного земледелия. Над сельсоветом флаг белый, совсем выцветший, будто мы сдаваться кому-то собрались…
— Хеллоу! — крикнул, широко ухмыляясь, пробежавший мимо, матрос. Оркестр уже выстроился перед флагштоком, моряки в гетрах и накрахмаленной до синевы форме чего-то ждали, поднеся свои трубы к губам. Знакомый уже лейтенант, стоящий перед ними, держал пальцы у козырька. По флагштоку пополз пестрый американский флаг.
— Здорово, орлы, — крикнул Мамонт, остановившись на ступенях террасы. — Не посрамим! За богом молитва, а за губернатором Мамонтом служба не пропадет.
На линкоре ударила пушка, Мамонт было вздрогнул.
Моряки вдруг, как заводные, одновременно топнули ногами и затрубили в свои блестящие трубы.
Сзади, за спиной Мамонта, загоготали.
Капитан двинулся к нему — сегодня в белой форме с черными погончиками, фуражке с плоским крабом. Откуда-то вывернулся Цукерман, засеменил, догоняя его.
— Мамонт, вождь этого племени. Очень приятно, — встретил Мамонт капитана, замер с протянутой рукой, глядя в юное костлявое лицо со старомодными усиками.
Отвернувшись в сторону, тот сунул какую-то колючую звездочку.
— Значок лучше бы отдал этому вон длинному, Чунгачгуку разрисованному, — пробурчал Мамонт, заглядывая в свой кулак. — Он больше участия принимал.
"Награда нашла героя."
— Это что, медаль? — Глядел кто-то через плечо. — И за что?
— Ну, наверное, за то, что согласились войти в ихнее США.
— За сговорчивость, значит.
— Да, за хороший характер. — "Много еще придется вам пафоса приложить, чтобы Мамонту захотелось за вас умирать."
— Помощь будет очень велика… — опять начал Цукерман. — Военные советники…
— Шутки? — включился в разговор Демьяныч. — В сторону! Глушитель есть у тебя, интендант?.. Ну, виски, бутылка? Обратно красный день календаря получился, день взятия водки с колбасой, придется отметить событие. По древнему обычаю острова Мизантропов… Ну вот. Сколько ни говори "водка", пьяным не будешь.
Мамонт, вздохнув, отвернулся, увидев еще один, из бесчисленной за эти дни череды, штоф с виски.
— Чувак, консервы вот. Какой-то "Завтрак ассенизатора", — Свесившийся с террасы, Пенелоп фамильярно тыкал в Цукермана какой-то банкой. — А вы что, агенты империализма, сами-то?.. Испейте, ребята. Не бойтесь — в стенгазете не нарисуем.