Островитяне
Шрифт:
Шульц так и подпрыгнул.
– Лаять!
– вскрикнул он.
– Лаять! Я лаю, господин Истомин; я лаю, да я молчком не кусаюсь, да-с; я верная собака, господин Истомин; я не кусаюсь. Один человек на свете, которого я захотел загрызть, - это вы. Я вызываю вас на дуэль, господин Истомин.
– Сделайте милость! мне давно хочется убить кого-нибудь, и я очень рад, что это будет такой почтенный человек, как вы. Позвольте, вот одно короткое распоряжение только сделаю.
Истомин подошел к столу и написал:
"Я застрелился оттого, что мне надоело жить".
Он
– Это про всякий случай, если я подвернусь под негоциантскую пулю
С этим вместе Истомин достал из стола пару пистолетов и подал их оба на выбор Шульцу.
– Извольте, я могу стреляться без секунданта, а моя квартира, надеюсь, гораздо безопаснее парголовского леса. Лицо у Истомина было злое и кровожадное.
– Я так не могу, - отвечал Шульц.
– У меня жена, дети и состояние: мои распоряжения нельзя сделать в одну минуту. Будемте стреляться послезавтра за Коломягами.
– Извольте, я могу подождать. Ян! подай пальто господину Шульцу, крикнул громко Истомин и снова повалился на диван и уткнулся лицом в подушку.
Дуэли, однако, не было - ее не допустила Ида Ивановна.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
– Господин Истомин!
– сказала Ида, входя к нему вечером в тот же день, когда произошло это объяснение.
– Я уверена, что вы меня не выгоните и не оскорбите.
Истомин вскочил с дивана, вежливо поклонился ей и подал стул.
– Вы, взамен того, можете быть спокойны, что я пришла к вам не с объяснениями. Никакие объяснения не нужны.
– Благодарю вас, - отвечал Истомин.
– Прошедшему нет ни суда, ни порицания. Если это была любовь - она не нуждается в прощении; если это было увлечение - то... пусть и этому простит бог, давший вам такую натуру. Вот вам моя рука, Истомин, в знак полного прощения вам всего от всей нашей семьи и... от ней самой.
Истомин взял и с жаром поцеловал протянутую ему руку Иды.
Девушка тихо высвободила свою руку и отошла к окну.
– Ида Ивановна!
– сказал, подходя ближе к ней, Истомин.
– Столько презрения к себе, сколько чувствую я, поверьте, не испытывал ни один человек.
– Радуюсь, узнавая, что вы способны осуждать себя.
Истомин остановился.
– Ида Ивановна, неужто вы в самом деле меня простили!
– Monsieur (Господин (франц.).) Истомин, если я сказала, что я пришла к вам не за тем, чтобы вызывать вас на объяснения, то я и не за тем пришла, чтобы шутить с вами для своего удовольствия, - отвечала спокойно Ида.
– Если вы в этом сомневаетесь, то я бы желала знать, что такое, именно вы считаете непростительным из ваших поступков?
– Мое гадкое охлаждение к вашей сестре, которая меня любила!
Ида пожала плечами и сказала:
– Ну, к несчастью, не всякий человек умеет не охлаждаться. Вы виноваты в другом: в вашем недостойном вчерашнем подозрении; но не будем лучше говорить об этом. Я пришла не за тем, чтобы вынесть от вас в моем сердце вражду, а я тоже человек и... не трогайте этого лучше.
– Я все готов сделать, чтобы заслужить ваше прощение.
– Все?... а что это такое, например,
– спросила она, слегка покраснев, Истомина.
– Я знаю, что мой поступок заслуживает презрения.
– Да! вечного презрения!
– Да, презрения, презрения; но... я могу иметь, наконец, добрые намерения...
– Добрые намерения! Может быть. Добрыми намерениями, говорят, весь ад вымощен. Истомин промолчал.
– Вы можете получить прощение как милостыню, а не заслужить его!.. Видите, я говорила, вам, чтоб вы меня не трогали.
– Говорите все; казните как хотите.
– Это все равно, - продолжала, сдвигая строго брови, Ида.
– Мы вас простили; а ваша казнь?.. она придет сама, когда вы вспомните вчерашнюю проделку.
– Мой боже! так оскорбить женщину, которая вас так любила, и после жить! Нет; сделавши такое дело, я, женщина, я б не жила пяти минут на свете"
Истомин сильно терзался.
– Простите, не упрекайте вы меня: я хоть сейчас готов на ней жениться, - говорил он, ломая руки.
– Какая честь высокая!
– сказала, презрительно кусая губы, Ида.
– Да вы спросите лучше: какая женщина за вас пошла бы? Конечно, дур и всяких низких женщин много есть на свете; но как же Маню-то вы смеете равнять со всякой дрянью?.. Вы слушайте, Истомин! вы знайте, что я теперь бешусь, и я вам, может быть, скажу такое, что я вовсе не хотела вам сказать и чего вы, верно, давно не слыхивали... Вы должны были сберечь мою сестру от увлечений; да, сберечь, сестра любила вас; она за вас не собиралась замуж, а так любила, сама не зная почему; вы увлекли ее... Бог знает для чего, на что? и теперь...
– И теперь она меня не любит больше?
– произнес с оскорблением и испугом Истомин.
– Гм! час от часа не легче... Какой вы жалкий человек, monsier Истомин! Утешу вас: нет, любит. Радуйтесь и торжествуйте - любит. Но вы... Вот отгадайте-ка, что я хочу вам досказать?
– Что я любви не стою? это, верно?
– Совсем не то; к несчастию, женщинам перебирать-то много некем, monsier Истомин! Нет, верно, стоите, пожалуй. Когда бы не было в вас ничего, что на несчастье женщины ей может нравиться при нынешнем безлюдье, так вас бы этак не любили?! но вы... да вы сами подумайте, разве вы можете кого-нибудь любить? У вас была худая мать, Истомин, худая мать; она дурно вас воспитала, дурно, дурно воспитала!
– докончила Ида, и, чего бы, кажется, никак нельзя было от нее ожидать, она с этим словом вдруг сердито стукнула концом своего белого пальца в красивый лоб Романа Прокофьича.
Художник не пошевелился.
– Вы правы; вы бесконечно правы, - шептал он потерянно, - но поверьте... это все не так... вы судите по жалобам одним...
– Оставьте! перестаньте, monsier Истомин, говорить такие вздоры! Какие жалобы? Кто слышал эти жалобы от порядочной женщины? Куда? кому может честная женщина жаловаться за оскорбление ее чувства?.. Для этих жалоб земля еще слишком тверда, а небо слишком высоко.
Вышла минутная пауза. Ида покачала головою и как будто что-то вспомнив, заговорила: