Островитяния. Том первый
Шрифт:
Было сумрачно, и пахло пылью. Посередине, высоко над нашими головами, виднелось небольшое отверстие, проходя сквозь которое, главный вал соединялся с лопастями крыльев и в которое виднелось небо. Место, где уединялась Дорна, было отнюдь не таким тихим и спокойным, как «уголок» Мораны. Скрипучий шум мельничных крыльев, лязг валов и шестерен и журчанье воды не смолкали здесь никогда.
Сняв плащ и вся светясь, как статуэтка из слоновой кости, в тусклом рассеянном свете, Дорна села на кушетку, поджав босые ноги, так, что осталось место и для меня, но, повинуясь некоему
Просветлело, и я знал, что стоит мне поднять глаза, и я увижу Дорну, но мне не хотелось глядеть ей в глаза. Я остановил взгляд на губах. Чуть ниже, по подбородку, протянулась царапина, напоминавшая запекшиеся, в ниточку сжатые губы. Красота Дорны больно ранила меня, и я знал, что так будет всегда. Я сидел, застыв, и это было похоже на неподвижность спящего. Слов не хотелось, ведь в них скорей всего крылся приговор — окончательный. И все же я принудил себя нарушить молчание.
— Дорна, я ничего не могу предложить вам теперь, даже крыши над головой…
Бессмысленный крик о помощи.
— Не говорите этого! Не говорите так, Джон!
Для меня это были пустые слова. Я старался выразить то, что лежало на сердце, на островитянском, но мысль слабела, бессильная, как пальцы, старающиеся развязать слишком туго затянутый узел. Ничего не оставалось, как перейти на английский.
— Дорна, я люблю вас. Люблю. Я хочу, чтобы стали моей женой.
Я стоял, глядя на нее сверху, а она сжалась, еще больше подобрав под себя ноги. Глаза ее были широко открыты и блестели, но я ничего не мог прочитать в них.
Может быть, сесть рядом?
Я опустился на кушетку рядом с Дорной. Она по-прежнему пристально глядела на меня.
— Дорна, — сказал я, коротко рассмеявшись, — мне приходится говорить по-английски. На вашем языке это значило бы…
Дорна резко отодвинулась. Губы ее болезненно искривились, брови нахмурились. Она казалась испуганной. Мир вокруг словно исчез, только одно существовало для меня сейчас: ее глаза — темные, настороженные, непостижимые… Под шерстяной тканью плаща я угадывал ее руки, гладкие, округлые, крепкие. И они не давались мне. Упругие и сильные, они вырывались, но, только держа ее за руки, я мог бы говорить. Неужели я так дрожу? Грудь Дорны часто вздымалась, губы были по-прежнему крепко сжаты. Я никак не мог удержать ее руки, от которых исходило умиротворяющее тепло. Даже в этом мне было отказано.
— Дайте мне ваши руки, Дорна!
Ей стоило лишь уступить, и мучительная борьба наконец кончилась бы.
Вдруг, одним резким движением, как змейки, пальцы ее выскользнули из моих, обжегши мою кожу там, где коснулись ее.
— Не надо! Не надо, Джон! Дайте мне сказать.
Мягко, устало опустилась она на мое место, в кресло. Теперь, не чувствуя ее, мои руки тонули в пустоте. Бессильная скорбь наполнила все мое существо…
Дождь стучал по крыше.
— Не бойтесь, — сказал я.
— Не заставляйте меня снова бороться с вами, Джон.
Я ждал. Мне было
— Не бойтесь, Дорна.
— Я не боюсь.
Руки мои горели там, где прикосновение Дорны ожгло их. Сквозь пыльный квадрат оконца виднелось пасмурное, дождливое небо. Я словно только теперь понял, в какой стране и в каком месте нахожусь. Было странно и неловко видеть свои босые ноги.
— Я поняла вас, — донесся ровный, усталый, ласковый голос. — Я достаточно знаю английский.
Все замерло, даже сердце у меня в груди. Я знал, что она скажет, но мне не хотелось, чтобы она говорила.
— Я не могу быть вашей женой, Джон.
Голос Дорны звучал как никогда ласково. Я любил ее даже за то, что она отказала мне. Я любил ее за ее голос. Она сидела, опустив голову, не глядя на меня. Я видел ее ясно и отчетливо, но вдруг все словно затуманилось, заискрилось.
— И вот почему.
Я встрепенулся. Да, ведь у Дорны был «вопрос», и она ждала, когда он разрешится. Я совсем забыл про это. Знать, как он решился, — вот почему я здесь.
— Стало быть, это… ваш «вопрос»?
— Да.
Стало ужасно тихо. И вновь раздался голос Дорны.
— Мой «вопрос» решился. Решился уже почти месяц назад.
Она говорила отрывисто, резко.
— Я ни за кого не хочу выходить замуж. Я уже говорила вам осенью. Ни за вас, ни за кого-нибудь еще. Я хочу быть одна, и все же я выхожу замуж, Джон. В мае. За молодого короля Тора. Он просил моей руки. Я согласилась… Об этом никто пока не знает… Мы оба так решили…
Единственное, что мне запомнилось, был ее почти выкрик, заглушивший все остальное: «Я не хочу замуж!» Значит, она не должна делать этого! Явную несправедливость, почти порочность ее шага я воспринял гораздо живее, чем собственную утрату. Ее молодость, нежность, красота не должны были принадлежать нелюбимому человеку.
— Так и останьтесь одна, Дорна! Не делайте этого!
— Я должна! — крикнула Дорна. — Должна! Именно должна!
— Нет, нет… я не из-за себя.
— Я знаю.
— Не из-за себя, — повторил я. — Но вы не должны, Дорна!
Как было мне выразить свои чувства на чужом языке? Объяснить, какой судьбы я ей желаю? И что чувствовала она? Была ли то апия— чувственное влечение, или ания— желание семейной жизни со своим избранником?
— Почему я не должна? — спросила Дорна сердито, как ребенок, которому что-то запрещают.
— Жизнь ваша будет полной и счастливой, только если вы выйдете замуж по любви, Дорна… если это будет, как говорят у вас, ания…
Наши взгляды встретились. Глаза Дорны горели темным огнем.
— Конечно, Джон. Именно это я и чувствую.
Мысли мои были в мучительном смятении. Ведь она сама сказала, что не хочет замуж, что хочет быть одна.
— Вы хотите стать его женой?
Дорна полуприкрыла глаза, лицо ее исказилось от боли.
— Нет! — выкрикнула она. — Хотя и не стоило бы говорить вам об этом. Но ания— это то, что я действительно чувствую!