Осуждение Сократа

Фанкин Юрий Александрович

Ксантиппа, напуганная властным голосом, онемела.

— Собирайся! — повторил возничий, злорадно поглядывая на Ксантиппу.

«Живущуй с хромыми сам начинает хромать!» — невесело подумал философ, медленно протирая руки вялым листком редьки.

— Прекрасно! — заговорил Сократ, поднимаясь и ободряюще улыбаясь жене, — пораженная Ксантиппа не замечала его взглядов. — Я рад случаю прокатиться на колеснице и увидеть бесценного Крития. Представляю, как он обрадуется старому другу!

— Поторопись! — неуверенно сказал раб, кончая нахлестывать свою ногу.

— Куда спешить? Чем дольше разлука, тем крепче объятья и откровеннее слова… — Сократ прикрыл своей рукой замершую руку Ксантиппы. — Вставай, дорогая Ксантиппа! Проводи меня за ворота. Да не забудь

приготовить полынной настойки! — В его голосе заиграли привычные смешинки. — Боюсь, что гостеприимный хозяин заставит меня страдать от перенасыщения желудка.

Усмехаясь, старик поднял неразлучную палку и бодрыми шажками направился к выходу.

Породистые фессалийские кобылицы пофыркивали и косились по сторонам печальными, будто всегда плачущими, глазами. Серебряные налобники отливали мертвенно, голубовато. Старик бездумно погладил теплый бок кобылицы и с удивлением заметил, как она вздрогнула. Возничий, еще ниже вдавливая голову, предупредительно распахнул дверцы экипажа, и Сократ неторопливо взошел на колесницу, крикнул женщине, стоящей у ворот:

— Не гаси ночник! Я скоро вернусь!

Раб сел на передок, схватил вожжи и опять озлился: послал кобылиц к «проклятым воронам» и сильно перепоясал плетью сначала одну, а потом другую гнедую. Они промчались улицей, пустынной, как городское кладбище в дни Великих Дионисий, и остановились около Толоса. Здесь было оживленно: сновали какие-то озабоченные люди, подъезжали и уезжали колесницы.

Сократ с улыбкой поблагодарил возничего и пошел к главному входу. И тут суетились люди с неуловимыми, стертыми лицами. Несколько раз философ услышал зловещее слово «Баратрон» — так называлась расщелина возле холма Пникс, куда по приказу Тридцати сбрасывали замученных граждан. Он назвал стражникам свое имя — его беспрепятственно пропустили.

«Меня встречают, как Тридцать Первого!» — усмехнулся мудрец.

И снова знакомое слово ожгло слух — «Баратрон!».

«Может быть, и Баратрон!»

Молчаливый стражник подвел Сократа к пустому креслу, возле которого стояли два человека с факелами.

— Жди здесь! Критий сейчас придет.

Мудрец оперся на палку, покачал головой: в этом стоянии перед пустым креслом было нечто забавное.

Критий, сын Каллесхра, поэт и оратор, вывернулся откуда-то из-за факельщиков, наступил на низенькую скамеечку — она стояла рядом с креслом — и очутился на своем просторном сиденье. Его глаза беспокойно бегали. Он не сразу заметил перед собой, внизу, фигуру Сократа.

— Это ты, Сократ? Здравствуй, Учитель!

Старик нехотя взмахнул палкой:

— Трудись и преуспевай!

— Я вижу, ты по-прежнему избегаешь государственной службы… — продолжал глава Тридцати, оглядываясь по сторонам, — он, вероятно, кого-то ждал. — Так вы о чем говорили с Хариклом? — вдруг спросил он и, не дождавшись ответа, снова вернулся к прежней мысли. — Так почему же ты избегаешь службы?

— А что такое служба? — спросил философ. — Может быть, это неутомимый поиск выгодных должностей? Или умение говорить льстивые речи? А, может, это поощрение доносов и отрубание голов?

Критий, отводя глаза, кутался в шерстяную хламиду.

— Ты хочешь зажечь светильник без чада, Сократ!

— Признаться, я не люблю масляные отжимки. Они дают слишком много чада.

— Садись! — буркнул Критий и показал на узкое сооружение, покрытое овчинами, — это была солдатская койка, на которой глава Тридцати проводил свои короткие ночи.

Философ не двинулся с места. Сцепив руки на палке, он разглядывал человека, имя которого многих повергало в трепет, и с удивительной ясностью представлял толстощекого мальчугана, идущего за своим хромоногим дядькой-педагогом в школу. Карапуз постоянно отстает от своего сопровождающего и с завистью поглядывает на других мальчишек, беззаботно играющих в бабки. Искалеченный раб часто оборачивается, покрикивает, натруженные руки его, занятые учебными табличками и лирой, заметно дрожат. Наконец, потеряв всякое терпенье, дядька бросается за своим подопечным с явным намерением

отодрать за уши. Карапуз, показав язык, шустро отбегает в сторону и, подождав, когда дядька успокоится, снова тащится по дороге, с удовольствием ощущая, как между пальцев просачивается теплая пыль. Он обнаруживает под ногами воробьиное перышко и с интересом рассматривает его, водит по лицу, словно бритвой. Радужный павлиний веер в руках высокой красивой госпожи приводит его в полный восторг, и воробьиное перышко кажется таким неприметным, сиротским. Из облупленного носа малыша показывается робкая капля. Карапузу лень воспользоваться платком, он с шумом всасывает ее в нос. Мимо идут люди, и никому из них не приходит в голову, что этот толстощекий карапуз когда-нибудь займет чужое кресло в Толосе и начнет казнить своих сверстников, преспокойно играющих сейчас в бабки, только за то, что они думают иначе, чем он.

И вот уже этот разросшийся, самоуверенный ребенок, именуемый главой Тридцати, сидит перед Сократом, зябко кутаясь в хламиду, и не желает помнить о себе, том, наивном, по-детски завистливом, с такой трогательной капелькой на носу. Он привалился к высокой спинке, украшенной резными орлами — вестниками бога Зевса, и незаметно пытается дотянуться носком до маленькой скамеечки — похоже, держать ноги на весу, не чувствуя опоры, ему неприятно.

— Страх и надежда правят миром! — вызывающе заговорил Критий, покачнув скамеечку. — Справедливость нужно насаждать сильной рукой. Казни были всегда, мой прекраснодушный Учитель! Правда, при демократии судебные речи были куда длиннее. Демократы — это рабы пусторечия, Сократ! Хвала Зевсу, мы устранили власть худших. Лучшие — вот кто должен управлять городом. Аристократы духа!

— А кто такие худшие? — простодушно спросил Сократ.

— Один из семи мудрецов, Биант, сказал: «Худших везде большинство». Это демос, крепкорукий, но пустоголовый сброд.

— Недолог час, когда Харон перевезет меня к вечным полям, заросшим диким тюльпаном. Я непременно увижусь с Биантом и спрошу: «Кого ты имеешь в виду под худшими, премудрый Биант? Людей безнравственных или же людей простых: сапожников, горшечников, каменотесов?..»

— Не торопись в Аид, Учитель! Истина лежит у нас под ногами. Городом должны править философы, поэты, стратеги. Так будет честно и разумно. Если вдуматься, чернь только обольщала себя властью. Правили всегда немногие, чаще всего проходимцы, умеющие заигрывать с народом. Да, да, правили они, а демос, разинув рот, внимал их льстивым речам и бросал камешки в сосуды. Это очень несложное искусство — бросать камешки. В такой игре могли бы участвовать и дети. Теперь все будет иначе. Пусть сукновалы возятся со своей шерстью и не лезут туда, где они ничего не смыслят. Править будем мы! — торжественно закончил Критий и вонзил немигающие глаза в красноватую темноту.

А в зале, казалось, взрослые солидные люди затеяли детские догонялки и бегали тяжело, трусцой, без задорных криков и радостных прикосновений, обеспокоенные лишь одной навязчивой мыслью: догнать, догнать, догнать…

— Умные, высоконравственные люди есть и среди демоса, — спокойно возразил Сократ. — Встречал я глупцов и отъявленных негодяев в хоре поэтов и философов.

— Самые большие негодяи среди черни, Учитель! Ты знаешь, эти люди не пощадили даже Аристида Справедливого! — Красные блики скользили по лицу Крития, делая его неузнаваемым.

— Тебе известно, за что его предали остракизму? — недоверчиво спросил мудрец.

— За то, что он был слишком добр к разнузданной черни! — сквозь зубы ответил Критий и опять потянулся к скамеечке. — Эти сапожники, горшечники не пожалели даже человека низкого происхождения.

— Да, Аристид не отличался знатностью происхождения. Но, я думаю, его изгнали не потому, что он был слишком справедлив. Мой отец тоже участвовал в суде черепков — это происходило недалеко отсюда, на Агоре. Говорят, там вышел случай, достойный комедии. Один неграмотный крестьянин подошел с черепком к Аристиду — он совсем не знал его в лицо — и попросил знаменитого стратега начертить имя Аристида…