От/чёт

Сретенский Василий

— А постой-ка, погоди.

Академик вынул себя из низкого кожаного кресла и отправился в недра дачи. Вернулся он, неся несколько рукописных листов.

— Вот, лично снял копию с записок Александра Дмитриевича Бобровкова. Он был чиновником по особым поручениям при военном министре Татищеве, а в декабре 1825 года был назначен делоправителсм следственной комиссии по делу декабристов. В «Русской старине», при первой публикации записок 1898 года, этот фрагмент не печатали, так что он широкой публике, а может быть, и вообще никому не известен. Почитай сейчас, да, пожалуй, и домой возьми.

ИЗ ЗАПИСОК А. Д. БОБРОВКОВА

«К концу января 1826 года взяты и допрошены были не только главные деятели заговора, но и почти все участники, так что разве очень немногие, и то совершенно незначительные, остались еще неизвестными. Между прочих неявных злоумышленников был привлечен к следствию штабс-капитан гвардейской конной артиллерии Ярославцев, арестованный поличному приказу генерала Сухозанета. Сей штабс-капитан, будучи допрошен, рассказал о заседаниях северной отрасли общества злоумышленников и планах возмутить войско не позднее 1826 года и произвесть революцию со всеми ужасами с нею неразлучными.

Но боле всего внимание комиссии было привлечено к его рассказу о пребывании в Москве в 1818 году в отряде гвардейского корпуса. С особым пристрастием Ярославцев был допрошен о том, что ему известно о заговоре Никиты Муравьева и князя Шаховского, преследовавшем цель убийства августейшего государя. Однако выяснилось, что в этих ужасных по замыслам собраниях он участия не принимал, поскольку сошелся близко с поручиком лейб-гвардии Измайловского полка Петром Сафоновым и все время уделял посещениям особой масонской ложи, поименованной „Вервь раскаяния“. В собраниях той ложи, в коих, по свидетельству Ярославцева, принимали участие 24 персоны из числа московского дворянства и офицеров гвардии, в числе других разговоров слышал он, что составлена некая поэма, которую посвященные члены именовали „Молитвой Иуды“. Поэма эта якобы, по словам Ярославцева, обладала некой силой, воздействие которой может быть ужасно. На вопросы: на что сия поэма способна оказать воздействие и какого рода это воздействие может быть — штабс-капитан ясного ответа дать не мог. Однако указал, что автором сей поэмы называли Алексея Петровича Хвостинина, вскоре умершего странною смертью.

Отставной

гвардии поручик Петр Сафонов, спешно привезенный из Москвы в Санкт-Петербург, тех слов Ярославцева не подтверждал, указав, что подполковник Хвостинин действительно опубликовал поэму „Черты Ветхого и Нового Человека“ в 1818 году. Но поэма та была одобрена цензурою и ничего, кроме молитвенного сочинения, собой не представляла. Сам он, Петр Сафонов, хотя посещал собрания Союза благоденствия, но целей его не одобрял. А по прошествии 1821 года сие занятие совершенно оставил, уединившись с семьей в подмосковном имении Зяблиновка.

В дальнейшем решено было оставить вопрос о поэме без последствий, а Петру Сафонову, до дальнейших распоряжений на его счет, из Москвы не выезжать и в гражданскую, а паче военную службу не вступать. При вынесении сего решения следственный комитет руководствовался высочайшим соизволением государя не привлекать к суду бывших членов Союза благоденствия, которые хотя знали вполне цель общества, но отпали от него после объявленного закрытия на съезде в Москве в 1821 году. Это соизволение последовало на основании донесения Следственного комитета от 30 мая 1826 года.

Штабс-капитан Ярославцев, за малостью его вины, состоявшей в знании и недонесении, а также из уважения к заслугам престарелого отца его, генерал-лейтенанта Григория Павловича Ярославцева, командовавшего кавалерийской бригадой в походе 1813–1814 годов, был отнесен к 11-му разряду при вынесении наказания: к лишению чинов и разжалованию в рядовые с последующею выслугой. Сия возможность предоставлялась им в действующей армии на Кавказе, однако не далее чем через год Ярославцев, отправившись в вылазку с командой добровольцев, пропал без дальнейших о нем известий и вскоре был поименован в числе погибших — один из пленных сообщил о казни русского солдата, державшегося с необыкновенным достоинством и отвагою, в одном из горских аулов».

За то время, что я читал записки Бобровкова, у меня сформировалось недоказуемое, но оттого не менее четкое впечатление, что академик заманивает меня в какую-то чащобу, ему одному знакомую. Удрученное мое состояние Глеб свет Борисович расценил по-своему:

— Вижу, и тебя поэмка зацепила. Вот что я тебе скажу: сходи в рукописный отдел «Безымянки», посмотри личный фонд Романыча-Славинского. Ты его знаешь, конечно. Он об истории дворянства писал в позапрошлом теперь уже веке. Есть в его фонде папочка, в которую он складывал документы, касающиеся биографии Алексея Хвостинина. И даже ка- кие-то наброски для будущей работы, статьи или книги. Да видно, руки не дошли. Посмотри, покопайся, может, что и отыщешь. А отзыв о диссертации ты мне через недельку завези. Заодно и расскажешь, что раскопал. — Когда-то, лет сорок назад, эта поэмка меня очень интересовала, да не меня одного, как ты уже знаешь.

С тем я от светила нашей исторической науки и откатил.

СРЕДА. ВЕЧЕР И НОЧЬ

Дома пришлось опять возиться с вещами, распихивать их по полкам. Зато нашлись домашние джинсы и рваная майка с логотипом Uria Неер, даренная Аленой в 1996 году. Стало лучше. Перед сном скопировал поэму в компьютер и распечатал.

[файл: «Поэма-1»] [4]

Блажен, в ком Божий Дух рождает Ум новый, верой просвещен, И сердце чисто созидает; Кто им помазан, освящен. Он правдой, мудростью обилен, Против страстей, пороков силен. Не быв их узников оков, Всегда возносится свободно Как чадо духа благородно, К тебе, отец благих духов! Но, ах! когда я приникаю Души моей во глубину, Еще в нее не проникаю; И уж покой и тишину Глас некий у меня отъемлет; Мое, трепеща, ухо внемлет. Нещастный! ты погиб навек; Коль смерть твои закроит вежды, Той прежде сбытия надежды, Что ты стал новый человек. Чтоб мысль я к истине простерши, Ея уроки изучал: Дни с настоящими протекши Сличая, опыт извлекал Уму и сердцу в наставленье: Вот памяти употребленье! Но в ней мой разум бременит Груз вредных суетных мечтаний; А ты, свет истинных познаний! Забвеньем от меня сокрыт. И сердце слабо, вероломно Сколь редко дышит для тебя, — Всегда к вещам земным преклонно; Одно разсеянье любя, Одни забавы, блески ложны. И то, как в вихре прах ничтожный; Мятется по среде сует; То в мрачном утопает горе, Как судно мало в бурном море; И — Твой лишь взор в нем жизнь блюдет. Могу ли в сердце быть спокоен, Коль суетою развлечен? — Могу ли в духе быть устроен. Когда страстями окружен? — Поют, играют как Сирены, Поверх кипящей в море бездны; И я к ним в сретенье лечу. Как лютые рыкают звери, Грызут, ломают сердца двери; Коль заключиться в нем хочу. Жизнь без тебя, о Боже! мука. Ищу друзей, родных бесед; Здесь миг отраде — и тотчас скука; Один — и все покоя нет. Снедают днем заботы злыя; Во тьме ночной мечты пустыя Дреманья веждам не дают. Я зажигаю свет лампады. Стою пред самым Солнцем правды, И ленность, сон меня гнетут. Когда и где я не мятуся, О Боже, свет блаженных дней! Когда с Тобою быть кажуся, Что и тогда в душе моей? Хаос — смешение чувств разных, Всегда с собою несогласных. — Я к миру от тебя лечу; Здесь наскучив суетою. Своей гнушаюсь слепотою, И видеть света не хочу. Я не хочу — но льстивы чувства Давно мне в сердце изменя. По тонкой кистею искусства Скрывают образ от меня. Ничтожной суетности мира, И бренного опять кумира Меня к подножию влекут: Уже теряюсь я в желаньях И что! коль в сих очарованьях Забуду Твой, о Боже! Суд? — Я весь и грех — но только слово Коснется чести моея; И мщенье все во мне готово: Судить о ближних — страсть моя. В бедах без меры малодушен; Закону рабски я послушен; Изобличений не терплю. На нищего воззреть стыжуся; Как язвы, нищеты боюся; Хвалы и ложныя люблю. Творенье гнусное, ничтожно К кому прибегну, Боже! я? — Спасенье в ком мое неложно, Кроме щедроты Твоея? Когда от мира отрешуся? — Когда к Тебе я прилеплюся? — Тогда ль, как сердце лет зима Сожмет мне хладною рукою, Снег сыпля над моей главою, И потемнеет блеск ума? В очах погибшего невежды Луч мудрости горит, и вдруг Просиявает луч надежды. Но плоть и мир и злобы дух Острее прочих стрелы мещут: Уже стопы мои трепещут. Создатель мой! благих путей Я падаю при первом шаге Ах! утверди меня во благе Ты Духом крепости Своей! Ничто, ничто во мне не прочно. — Едва я крепость ощутил; Уж недеяние порочно Меня лишает вовсе сил. Самодовольствие слепое Отьемлет все мое благое. Всещедрый Боже, Всесвятый! Дай Духа Твоего мне страха, Чтоб помнил я, сын персти, праха, Что я — ничто, все — есть Ты! — Великое терпенье благо! Желаю утвердиться им; Но ах! всего источник злаго В душе моей неистощим. На месте твердости грубею, Ожестеваю и хладею. О Боже! милость мне яви: К нещастным быть жесток боюся, В молитве хладен бысть страшуся. Дай духа мне Твоей любви. Любовь — душа всея вселенной; Отец Любви — Любовь — сам Бог: Любовь для смертных — дар бесценной, Всех благ единственный залог. Что больше на земли прелестно, Что больше в небесах любезно, Любви божественной, святой? — Еще отец любви! взываю, Стократ мольбы усугубляю, Дай духа мне любви благой. Творенье созидая ново, Создатель! к смертным Ты сынам Послал

Свое в их плоти Слово, И в нем явился миру Сам. Омыть растленье всей природы, Чрез Сына Твоего все воды Твой Дух нисходит освятить. Вод Духа от Тебя чрез Сына Хоть капля да падет едина Меня, о Боже! Возродишь. Но я ли, персти сын, дерзаю Взносить мысль бренну к небесам? И я ли — плоть и кровь — мечтаю Причастен Духа быть дарам? — Почто дух слабый содрогаешь? Ты пред собою созерцаешь Не в дыме, в молниях Синай. Но благости ее престолу Ты предстаешь: — повергнись долу, И кроткий, нежный глас внимай. «Сыны земли не чады неба, Известна злоба их сердец: Но естьли дети просят хлеба, Подаст ли камень им отец? — Не паче ль чад прощеньям внемлет, Молитвы слезные приемлет, Отец, что в небесах живет? — Проси ты с детской простотою, Молитвой чистою, святою, Святаго Духа Бог пошлет». — Не веры страха душ жестоких И злобы вечныя духов: Но той, что в истинах высоких Открытых неба для сынов Не ум лишь блеском поражает, Но вместе сердце согревает, Живит своею теплотой: — Как землю мертву, охладелу, В оковах льдов оцепенелу, Весною солнца луч златой. Водимый светом сей лампады, Я мимо прелестей, — сквозь бед Пройду, ища себе отрады; И узрю, как земных надежд Рассыплются песчаны горы, Прельщая ложно смертных взоры. До тех пор далее пойду; Пока вне смертности юдольной. Там — кончится мир сей дольной, Спасенья знаменье найду. От бурь свирепых страстной жизни Здесь — при кресте — я отдохну: Смотря на край моей отчизны; Свободно, сладостно вздохну. — Се якорь моея надежды! — Сии горе подъяты вежды Закрылись, чтоб узрел я свет. Сии ад ноги подпирают; А длани небо преклоняют. Сын веры точно не умрет! — Твоих здесь истин созерцанье Душ кротких, Боже! простотой Являет милости лобзанье С превечной правдою святой. Так вера истину сретая, И добродетель с ней лобзая, Составит светоносный Крест В душе моей доселе темной. Тут скажет раб Твой изумленный «Не Божий ли все это перст?» Меж тем, как сей и капля крови В дань сердца требует всего, И сердца полного любови. Ах! даруй Духа Твоего, Пролей мне, Боже! чувства новы. Да будут в дань Тебе готовы: Твоим мой Духом обнови. — Господне слово непреложно, И уповаю я не ложно; Пошлешь Ты Духа мне любви. Тогда на Крест Христов взирая. Паду к подножию его, И ног колена преклоняя И вместе духа моего. За вздохи те неизреченны, От Духа Твоего рождении Грехов прощенье получу. Омою кровь от ран слезами, Отру главы моей власами. Слезами землю омочу. Ты будешь в каждом помышленьи, И в каждом вздохе у меня, И в каждом взора мановеньи. Глас горлицы, луч каждый дня, Жатв море — и одна былинка, Вод капля мала, гор песчинка Тебя мне будут вспоминать. Твоей я правды не забуду, Твои щедроты славить буду, И только о Тебе вещать. И о Твоем предвечном Сыне Я не умолкну никогда; Среди людей и наедине Его я буду петь всегда. И жизнь и смерть Его прославлю, И память там о Нем восставлю, Где Он забыт давно в сердцах, Или объятых суетою, Или покрытых слепотою, Иль в гордых, гибнущих мечтах. Тогда быв страха чужд и лести, В слух мудрых, сильных на земли, Реку: — себя, как чада персти, Превыше смертных чтоб не чли. Реку: — Господь всем обладает, Ему вся слава подобает; — И в сонме всех земных Владык, Единый Бога, веры чтитель, Друг ближних, правды покровитель, Пред взором Истины велик. Не позабуду мой Спаситель Что вверить мне благоволил; Как агнцев бдительный блюститель, Пасти мне коих поручил. Их мысли, чувства испытаю, Млеком иль брашном напитаю, С мужами быв, как зрелый муж, С младенцами простым младенцем, Все чистым открывая сердцем, Что нужно им к спасенью душ. Не дам, не дам себе покою, Пока тьмы чадам свет явлю, Нагого ризою покрою, И хлеб мой с нищим разломлю. Утешу скорбных, сколько можно, Всем буду все, в любви чем должно; Но помнить вечно буду я, Что есмь еще раб неключимый. Что не заслуга — долг хранимый, Что все есть Благодать Твоя: Свобода возноситься духом, Твои доброты созерцать: Твой глас внимать открытым слухом; Свобода говорить — молчать. Свобода избирать благое, Решительно отринув злое; Труды, насилия нести, В любви дух мирный сохраняя, Весь ум в завет Твой погружая, От страстных сердце уз блюсти. И простоты дар первобытной, — Как истина, открытой всем, Воздержной, скромной, безкорыстной, Не подзревающей ни в чем; У коей чувство верно, право, И око мудро, не лукаво; Без коей совесть не чиста, Спокойствие души непрочно; Без коей сердце непорочно, И жизнь не может быть свята. Что сотворят мне твари бренны, Коль я предамся весь Тебе? Творец — Владыка Ты вселенны, И жизнь и смерть в Твоей судьбе. «Детей ли мать своих забудет? Пусть помнить их она не будет; Тебя я не забуду ввек». — Надежней я в Твоем Сионе, Чем в матернем младенец лоне, Коль так Сиону сам Ты рек. Не назову я духа телом. Не нареку и духом плоть; Мечтая в воображеньи смелом Постигнуть, сколь велик Господь. Ты не объят числом и мерой. — Но что блаженнее, коль верой Жить буду, в сердце мысль храня, Что пред Тобой весь круг Вселенны Есть миг лишь с Вечностью сравненный, И — помнишь, Боже! Ты меня. Чем дальше мысли углубляю В сокровище Духовных благ: Творец! тем больше ощущаю, Сколь беден я и слеп и наг. Твои ж щедроты неизследны, К Тебе зову из мрачной бездны: Пошли мне Духа Твоего. Он там, где хощет, жизнью дышит; Сердцами кротким к благу движет: Он жизнь, Он есть душа всего. Моя мысль в бездне погрязает, Мой дух желания томят; Мой жаждет взор — изнемогает; Но знаю я…

4

Здесь и далее в поэмах и документах сохранены орфография и пунктуация оригинала.

Последние несколько строк в сканер не попали, но это никак не могло помешать восприятию поэмы как в целом, так и в частностях. И вот мой вывод: если есть на свете снотворное лучше, то я его не знаю. Мне хватило 12 строф! Проснулся в два часа ночи на своем диване, но в одежде и при свете. Пошел принял душ, и сон совсем прошел. Лег, выключил свет. Раз, два, три, четыре, тыща. Включил свет, дочитал поэму. И вот мой второй вывод: поэма отчетливо масонская. Даже не посвященному в тайны учения, но хотя бы отчасти знакомому с масонской литературой это становится ясно с первых же строк.

Во-первых, в последней строке первой строфы Бог именуется «Творцом благих духов», в смысле духов, что соответствует масонской традиции видеть в человеке последнее творение духовного мира и первое творение материального. Достаточно вспомнить второй параграф первой главы сочинения Ивана Лопухина «Некоторые черты о внутренней церкви», где он пишет, дай Бог памяти: «Дух Божий царствовал в духе Адамове, проникал светом своим все свойства души, все его чувства — и одевал его сиянием оного, яко ризою».