От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 1 (др. изд.)
Шрифт:
— Красивая картина, — сказал фон Вебер. — Отсюда Австрия видна почти до самой Равы-Русской. Куда-то попадем завтра?
Небо синело вверху, а внизу ярким пламенем догорал закат. Четкой щетиной выступали на нем леса, слегка холмившаяся местность и розовела от закатного света. В стороне, совсем близко стояли сосны большого леса, они обрывались шагах в четырехстах от дома и здесь была песчаная площадь, на которой стояли серые деревянные конюшни Донского полка. Между конюшнями, на коновязях были привязаны лошади казачьего полка, и около них располагались на ночлег казаки. Красными пятнами в сгущавшейся
У конюшен, накинув шинели на плечи и собравшись в кружок, человек шесть казаков протяжно, складно пели тягучую песню.
Ах ты, сад, ты, мой сад, —начинал один задушевным, низким голосом и все шесть пристраивались к нему разом -
Сад, зеленый виноград.— Хорошо поют ваши, — сказал фон Вебер.
— Да, — задумчиво проговорил Карпов, — старая это песня казачья, низовая песня. Там ее поют, где берега Дона и южные пристены балок покрыты густыми кустами виноградной лозы, где казак живет виноградом и вином, где приволье степи с одной стороны, с другой — густая тень виноградников. И голоса я узнаю. Это Аржановсков заводит, а Смирнов, Петров, Зимовейсков и еще кто, не разберу, пристраиваются.
— Вот поют и не думают, что будет завтра, — сказал гусарский адъютант.
— А что же думать-то? — просто сказал Карпов. — Будем пить чай, обедать, будем жаждать сна и спать будем. Это — жизнь.
— А кому и смерть, — сказал адъютант.
— Да ведь смерть-то — это телесное. Есть душа и думы, и мысли, и молитвы, и обожание красоты — это одно. И к этому смерть никак не относится. Это само по себе — и есть телесное — пить чай, обедать, спать — это смерть разрушит. А того она не коснется. То останется, — сказал Карпов.
— Хорошо, если так, — тихо сказал адъютант. Все замолчали.
Последние краски заката догорали за темными лесами, тянуло легкой прохладой, стихал гомон людей у кухонь. Внизу, уже невидимые люди, пели другую, тоже медленную тягучую песню.
Ах, да ты подуй, подуй, Ветер, с полуночи, Ты развей, развей Тоску мою, кручину…Лошади на коновязях мерно жевали овес и иногда тяжело вздыхали, точно и они думали свои думы, слушали тоскливые песни и понимали их.
Вдруг в темноте резко протрубил дежурный трубач повестку к зоре, и люди стали выходить из темных углов на песчаную дорогу, где полосами от окон ложился свет, и строиться длинными темными шеренгами. Слышна была перекличка. Вахмистр внизу читал приказ, и дежурный светил ему свечкой, и было так тихо, что пламя свечи не колебалось.
Певуче проиграли на фланге полка кавалерийскую зорю. Пропели Отче наши Спаси Господи. На секунду стихли. Запевало откашлялся и верным чуть-чуть колеблющимся голосом один, давая тон, пропел: «Бо-же!..»
Хор разом, могуче подхватил: «Царя храни! Сильный державный, царствуй на славу нам».
Звуки
Когда кончили петь, гусарский адъютант тихо сказал:
— Я вот что думаю. Если убьют этих людей, вот всех этих, верующих в Бога, преданных Государю и Родине, что тогда будет с Россией? Когда одна дрянь-то останется. Я бы этих поберег, а вот из тюрем каторжан, да вот ссыльных-то этих, Родины не признающих. — в первую голову. Пусть их истребляют. И сами на них зубы поломают, да и нам кроме хорошего ничего не сделают. А то, чует мое сердце, что нас перебьют, покалечат, изломают духовно, а когда надо будет — полезет всякая мразь… Ах! Не хорошая это штука война!
— Да что вы, Иван Николаевич, такое все думаете, — сказал Кумсков, адъютант Донского полка.
— Не знаю почему — но чувствую, что меня завтра убьют. В первый день войны. И мать мне днем сегодня снилась. Все крестила и благословляла меня! — сказал гусар, порывисто встал и пошел с балкона.
Ночь окончательно поглотила предметный мир. Лошади перестали жевать, редко вздыхали и тяжело и грузно ложились на песок.
— Ты чего, сволочь, чужую протирку взял? А? Ирод проклятый! Я тебе морду-то начищу, анафема!.. — слышалось из-за конюшен.
Австрийская земля тонула в темноте и казалась таинственной, страшной, непереступимой.
XIX
В четыре часа утра дивизия построилась в резервном порядке на песчаном поле возле шоссе. В Донском полку, по приказу Карпова, сняли чехол и развернули знамя. Солнце еще не встало, но было светло и тепло.
Полк Карпова назначили в авангард. Карпов послал первую сотню вперед и теперь стоял, дожидаясь, когда она отойдет на версту.
— Ну, с Богом, вперед! — сказал он и попустил рвавшегося Сарданапала.
Шоссе до самой границы, бывшей в четырех верстах, шло густым сосновым лесом. Пахло хвоей, мхом и грибами. Впереди, в двухстах шагах, ехали два казака цепочки связи, дальше еще два и там, где шоссе шло прямо, эти звенья, все уменьшаясь, уходили далеко и видна была маленькая колонна головной сотни.
Перешли границу. Посмотрели на столб с чугунной доской и выпуклым на ней австрийским орлом с надписью черными буквами «Oesterreichisches Reich» (* — Австрийское государство) , спустились вниз и вышли в поля. Вправо, по жнивью, были разбросаны скирды недавно сжатого хлеба, который не успели еще увезти, влево тянулись низкие овсы. Утреннее солнце косыми лучами светило на них и отбрасывало длинные тени от казаков. Вправо, далеко в полях, то появлялась, то скрывалась между скирдами маленькая группа всадников. Шла правая застава, дальше, совсем далеко, была видна высокая пыль — там шла первая бригада.
— Правую заставу вижу, — сказал Карпов, — а где левая?
— И левая была, — сказал Кумсков. — Я сейчас дозоры видал. Да вот они. Видите, по хребтику маячат.
— Хорошо идут. Заставу ведет логом, только дозоры обнаружил.
— Это, вероятно, Коньков там.
— Да, надо полагать, он…
Ехавшие впереди казаки остановились. Вся цепочка стояла.
— Чего стали? — крикнул Карпов, и вопрос его стал передаваться от звена к звену.