От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 2 (др. изд.)
Шрифт:
Ждали…
Не могли же их бросить?!
Проходили часы, набегали волны, шелестели мелкими камушками пляжа, плескались о зеленые, обросшие водорослями с серыми основаниями, исщербленные водою и временем столбы эстакад, а они стояли, голодные, ничего не евшие и ждали. Ждали помощи, спасения…
И в толпе их долго была тишина. Не было слов, чтобы выразить муки их женских сердец, чтобы сказать то, что творилось в их опустелых душах. Синее море сверкало серебристою парчою под косыми лучами спускающегося к западу солнца. Холодком февральской ночи тянуло от залива, и улегались темные волны. В черноту
На самом конце у тяжелых причалов с железными кольцами с обрывками серой измочаленной веревки капризно заплакал ребенок. Нарушилась тишина, и раздались крики, вопли, проклятия…
— А! Ироды проклятые! Наплодить могли, а уберечь нет! Удрали, сволочи, а нас бросили… — кричала истошным голосом молодая казачка и все поднимала и протягивала вперед, словно показывая кому-то плачущего ребенка.
— Боже Великий! Что же это будет! — воскликнула рядом с нею молодая женщина, к которой пугливо жалась маленькая четырехлетняя девочка.
— А что! Замучат, испоганят, да и убьют… Им что! Черти! Победители!
— Живою не дамся.
— Господи! И никого, никого!..
От города несло гарью. Сильнее разгорался пожар. безпокойно метались лошади, и где-то раздался выстрел.
— Идут…
— Может, наши?
— Да, наши! Чтоб им!.. Драпанули, да и конец!
— А говорили, пароходы на всех заготовлены. Всех увезут.
— Увезли. Сами себя увезли… И с казною…
— Ой! Православные! Да что же это на белом свете деется!
В горах то трещал, то умолкал пулемет, и вдруг показались на пустой и безлюдной дороге быстро несущиеся с криками конные и пешие люди.
И уже казалось, что это бежали не люди, но какое-то страшное неотвратимое чудовище надвигалось на город, чтобы все и всех пожрать.
Всплеснулись черные воды, на секунду под ними белым пятном, продолговатым свертком показался ребенок и тихо исчез в зелено-черной глубине.
— Господи! Маринка!.. Ребенка бросила…
— А что ж! Куда деваться с ими. Я и свово брошу, — раздался жесткий выкрик.
Молодая женщина в белой юбке и плюшевой кофте мелким крестом крестила плачущую девочку, цеплявшуюся за ее юбку руками.
— Мама! Мама! Не надо! Боюсь… — кричала девочка, а мать все крестила ее, смотрела большими испуганными глазами то на нее, то на черную глубокую воду, и слезы стояли в углах ее глаз.
И вдруг, точно решившись, она схватила девочку, подняла на воздух, прижала к груди, оторвала и с размаху швырнула в воду. Синее платьице раздулось воланом по воде, мелькнули белые ножки, головка потянула книзу, раздался жалкий тонкий крик, и вода сомкнулась за ребенком и стала тихая, черная, как могила.
Мать стояла посреди других женщин и смотрела окаменевшим лицом на толпу. Она ждала, что будет, ждала, быть может, что ее схватят, убьют.
— А что ж, милые мои, она это правильно. Без дитя-то пропитаешься как-никак, а куда с детями деваться, — раздался голос из толпы.
Маринка схватила женщину в белой юбке за руку и шептала ей: «Идем! Идем!.. в горы, к зеленым».
Они шли сквозь толпу, шли в темневшие улицы города, и сзади них над морем пылал закат, а вправо металось пожарное пламя: горел Стандарт.
По улицам носились лошади, постреливали в горах и раздавались дикие крики — красноармейцы
В темном сумраке надвигающейся ночи чаще булькала вода и скрывала брошенные жертвы. Матери бросали своих детей в море и расходились по городу, сами не зная куда идти и что делать.
В темноте ночи их хватали крепкие, цепкие руки, зловонные горячие губы прижимались к их устам, и безумие охватывало их.
Красное зарево пожара отражалось в темных волнах, на погасшем небе проявлялись светлые звезды, затихало море, а город все больше и больше наполнялся криками, воплями, стонами, чаще вспыхивали огни выстрелов, свистали в воздухе пули, слышался топот копыт, носились лошади, бегали люди, звенело стекло, и хриплые ругательства неслись по улицам, спускавшимся к морю.
Таинственно чернели горы и среди голого кустарника там и там виднелись темные фигуры, карабкавшиеся на кручи, лезшие выше, стремившиеся куда и зачем — сами не знали.
Над смятенным городом, над черным морем, с тихим шорохом ласкавшимся к крутому берегу, мягко сияли звезды, темным пологом спускалась ночь, отражавшая огни пожаров, недоуменная и тревожная.
На волнах колыхались детские трупы, а матери разбегались по горам, ища смерти, и пусто было в их женских душах.
Господи! Господи! Ты видишь!..
LII
Жаркий полдень. Небо густого синего цвета куполом нависло над морем. В мареве тумана, подернутые дымкой, синеющие, как спелая слива, дремали на горизонте фиолетовые горы Малоазийского берега. Розово-золотой берег, точно выложенный перламутром, таил в глубоких далях очаровательные сказки волшебного востока. Между берегом и островом залег широкий пролив. Недвижно застыл на синих волнах серый, тяжелый, неуклюжий броненосец и под белыми парусами шел мимо острова большой трехмачтовый бриг.
Гордо надулись его паруса и бросали тени и розовые отражения на синюю глубину моря. В белую пену разбивалась вода у его носа и чудилось, что слышно ее задумчивое шипение под белым, золотыми украшениями покрытым килем. Как чайка над морем, как мечта в часы раздумья, как греза детства манил он за собою стройностью мачт и такелажа, и чудилось, что несется он в волшебные края невиданной красоты.
Братья Полежаевы, Оля и Ермолов задумчивыми глазами следили за чудесным бегом его.
Они сидели на полугоре, на каменном крыльце богатого дома, на острове-игрушке с рощами цветущих миндалей и персиков, среди апельсиновых садов и мраморных вилл. Над ними недвижно нависли листья белой акации и кисти душистых цветов пряным ароматом поили воздух. Две лохматые драцены росли у крыльца, а вдоль выложенной камнем лестницы причудливые агавы разбросали во все стороны мясистые зубчатые листья и чудилось, что они живые, цепкие и страшные, как змеи. Бледно-розовые розы цвели в саду. Пониже, за железной решеткой, горело на солнце белое, меловою пылью покрытое шоссе, и было больно смотреть на его сверкающую ленту. Временами маленькие ослики пробегали по нему, неся на малиновых бархатных седлах нарядных гречанок в больших шляпках, толстых греков в белых или нежно-сиреневых фланелевых костюмах. Босоногие турчонки бежали за ослами. Звонкий смех и женские голоса по-праздничному весело раздавались кругом.