От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 2
Шрифт:
— Восемьдесят два, — спокойно ответил Гайдук. — Это после покушения на Владимира Ильича.
— Есть разные способы приканчивать, — сказал деловито Коржиков. Он медленно снял с себя шинель на дорогом меху и остался в кожаной куртке. — Можно стоя, лицом или спиною к стенке ad libitum — на выбор. Можно заставить их лечь в могилу лицом на землю и кончать выстрелами в затылок… Ну можно и с издевательствами, — вот как товарищ Дора делает, можно с надругательством, как делают грубые красноармейцы… Вы знаете, товарищ, нет гаже русского простого народа. Он на всякую мерзость способен… Про себя скажу: мне все это стало
— Хорошо, — сказал Полежаев, — я попробую.
У него уже начал складываться план. Он посмотрел на Осетрова. Осетров ясно и твердо уперся в него смелым покорным взглядом и отстегнул крышку револьверной кобуры.
XX
В первой трети подвала глухо гомонили красноармейцы. Они делили одежду, снятую с казнимых. Дженни лежала, закинув ноги, на оттоманке и, щурясь своими длинными узкими глазами, смотрела на налитый в хрустальную рюмку розовый ликер. Коржиков вынул большой наган и медленно пошел к шеренге людей. Полежаев без оружия следовал за ним; за Полежаевым шел Гайдук, не спускавший глаз с Коржикова. У Гайдука была отстегнута кобура и полувынут револьвер, за ним шел Осетров с револьвером в руке.
Длинный ряд людей в белье сливался в глазах Полежаева в сплошное белое пятно, и в нем он видел только большие синие глаза Тани, устремленные вверх. Была мертвая тишина.
— Заводи машину! — крикнул Гайдук в пространство.
Кто-то у дверей, казавшихся в тумане темным пятном, повторил хриплым голосом:
— Заводи машину!
На дворе глухо и громко застучал грузовик, работавший с перебоями на холостом ходу.
Коржиков крадущейся кошачьей походкой, держа револьвер за спиною, подошел к юноше. Юноша смотрел в пространство и, казалось, не видел Коржикова. Сигара дымилась узким, длинным, тонким, синеватым дымком в зубах у Коржикова. Старик смотрел своими серыми глазами на Коржикова. В этих глазах были мольба и ужас. Дальше колыхались, как тени мертвецов, остальные смертники.
— Ты что смотришь, старик? — спросил Коржиков. — Пощады не жди!
— Это сын мой! Он ничего не сделал! — прошептал старик. — Пощадите его. Не на моих глазах.
— Это можно устроить, господин генерал, — усмехаясь, сказал Коржиков. Он вынул сигару и ее горящий конец приложил старику сначала к одному глазу, потом — к другому.
Сигара зашипела и потухла. Старик со стоном привалился к стенке.
— Какая подлость! — сказал молодой.
— Молчи, щенок! — сказал Коржиков и, быстро выхватив из левой руки револьвер, выстрелил молодому в середину лба. Тот качнулся к стенке, ударился об нее и, сгибаясь в пояснице, рухнул к ногам старика. Старик нагнулся к нему, и в эту же минуту Коржиков убил его выстрелом в голый розовый затылок.
Бородатый человек в очках порывисто повернулся лицом к стенке и затрясся в глухих рыданиях.
— Умираю за веру, Царя и Родину, — твердо сказал высокий человек со смелым лицом.
— Ну и умирай, сволочь, — сказал Коржиков и выстрелил ему в рот. Кто-то истерично заплакал, но Полежаев видел, что это не была Таня.
Таня вся ушла в молитву, и Полежаеву казалось, что ее вытянувшееся тело вот-вот оторвется от грязного пола и понесется к небу. Две белых тени упали в обморок.
Коржиков шел молча и стрелял. Полежаев считал пули. Седьмой выстрел был сделан из нагана, и Коржиков вложил его в кобуру. Он достал громадный парабеллум, любовно осмотрел его и, протягивая Полежаеву, сказал:
— Это мой любимец, не хотите попробовать?
Полежаев взял револьвер. Он быстро обменялся взглядом с Осетровым. Тот по-прежнему твердо и ясно смотрел ему в глаза взглядом преданной собаки.
— Главное, не волнуйтесь, — сказал Коржиков. — Надо, чтобы рука была твердая. Впрочем, и промахнетесь, беда не большая.
— Я не волнуюсь, — сказал Полежаев, но не слыхал своего голоса. Он слышал, как тонко стонал недобитый бородач и кто-то кричал истерично: «Этого не может быть! Это кошмар. Я признаю Ленина! Отпустите меня! Я все сделаю, что хотите!»
Из противоположного угла, от красноармейцев сочно принеслась трехэтажная ругань и грубый хохот. На дворе с перебоями стучал автомобиль.
Полежаев быстро поднял револьвер и в упор, не глядя, выстрелил прямо в лицо Коржикову.
Почти разом щелкнул второй выстрел. Осетров застрелил в затылок Гайдука.
Полежаеву казалось, что наступила мертвая тишина и время остановилось. Но этого не было. Красноармейцы продолжали ругаться. Машина по-прежнему стучала с перебоями, и истеричный голос в углу негромко крикнул: «Спасены!»
Полежаев в один прыжок очутился подле Тани и схватил ее. Она показалась ему очень легкой. Осетров накрыл и закутал ее шинелью, снятой Коржиковым и валявшейся на оттоманке, и они бросились к выходу.
— В чем дело, товарищ? — преграждая им дорогу, сказал красноармеец, стоявший на узкой лестнице, ведшей в подвал.
— Комиссару дурно стало, — сказал Осетров, отталкивая его и помогая пронести закрытую комиссарской шинелью с красной повязкой Таню.
На дворе продолжал стучать и шуметь грузовик. У открытых ворот сидели и стояли красноармейцы. Шофер Рахматова сидел в автомобиле и смотрел в одну точку.
— Товарищ! — сказал ему Полежаев, кладя на дно автомобиля Таню, бывшую в обмороке, — заводите машину и везите нас скорее на мою квартиру.
Тот быстро поставил ключ. Машина заводилась изнутри и сейчас же мягко застучала.
Осетров вскочил за Полежаевым в автомобиль.
— Катай, Николай Николаевич, ко мне лучше, — сказал Осетров, обращаясь на «ты» к Полежаеву.
— У меня найдется для нее полное приданое и денег куча золотом, а там сегодня же и дальше.
— Хорошо, Миша, — сказал Полежаев, этим уменьшительным именем давая понять Осетрову, что ему все прощено и как он его любит.
Машина мягко тронула и почти без шума покатилась по ледяной мостовой.