От двух до пяти
Шрифт:
В прежнее время нам, литераторам, писали о детях главным образом лишь матери да бабки, а теперь заурядными становятся письма на эту же тему от девушек, холостяков и подростков, то есть от таких категорий людей, которые прежде считались наиболее равнодушными к детскому быту. Теперь любовь к детям из узко материнского чувства стала массовой, всенародной, разлилась по миллионам сердец.
Вот еще письмо - одно из тех, которые я теперь получаю десятками:
"Я студент ленинградского втуза, не педагог, не отец семейства, и, следовательно, принципиально я далек от мира детей, но..."
Дальше
"Я через полтора месяца кончаю десятый класс саратовской школы, пишет школьница Наташа Николюкина.
– Братьев и сестер у меня не было и нет, но..."
Следует такое же признание.
И вот письмо московской студентки:
"Я страшно люблю детей - и умных, и глупых, и красивых, и некрасивых, - и во мне вызывают умиление и восторг все их слова и поступки. Хотела бы я знать детей, понимать их, а любить их мне учиться не надо. Я бы очень хотела стать хорошим детским врачом, который сумел бы мягко, чутко и внимательно относиться к своим маленьким пациентам".
Это новое чувство с большой глубиной и силой выразилось в советской художественной литературе. Маленький ребенок стал излюбленным героем таких писателей, как Аркадий Гайдар, Борис Житков, Вера Панова, Л.Пантелеев, Василий Смирнов и другие.
Особенно показательна для наступившей эпохи ребенка книга Веры Пановой "Сережа", вышедшая в 1956 году. Кто из прежних писателей, и великих и малых, решился бы посвятить целую повесть - не рассказ, не очерк, а именно повесть изображению чувств и мыслей самого обыкновенного малолетнего мальчика, и притом сделать его центральной фигурой? Этого в нашей литературе еще никогда не бывало. Это стало возможным лишь нынче, при том страстном интересе к ребенку, которым в последнее время охвачены в нашей стране широчайшие слои населения.
Так как я не меньше полувека пристально наблюдаю детей и всю жизнь нахожусь в постоянном общении с ними, я считаю себя вправе засвидетельствовать на основании очень долгого опыта, что детская психология изображается в этой повести правдиво и верно, с непревзойденною точностью. Пятилетние, шестилетние советские дети думают, чувствуют, играют, ненавидят и любят именно так, как это изображает Панова. Наблюдения над сотнями наших дошкольников, приведенные мною на предыдущих страницах, полностью подтверждают все то, что сообщается в "историях из жизни" Сережи.
Особенно зорко подмечены талантливым автором этих "историй" неустанные усилия детского мозга, направленные к овладению знаниями, необходимыми для ориентации в окружающем мире. Автор чрезвычайно наглядно показывает, как велика та страстная пытливость, с которой каждый нормальный ребенок стремится к немедленному решению всевозможных вопросов, ежечасно встающих перед его неугомонным умом, - в том числе вопросов о рождении, жизни и смерти.
Достаточно хоть бегло ознакомиться с приведенными мною материалами, чтобы прийти к убеждению, что именно эти вопросы неизбежно встают перед каждым ребенком уже с трехлетнего, четырехлетнего возраста (см. в настоящей
Но получилась очень странная вещь: вместо того чтобы обрадоваться замечательной книге Пановой, нашлись критики, которые по непонятной причине встретили ее вопиюще несправедливыми, мелочными придирками, словно задались специальною целью во что бы то ни стало отнять у новейшей советской литературы одно из лучших ее достижений [72] .
VIII. СЛЕЗЫ И ХИТРОСТИ
На одной из предыдущих страниц я приводил заявление Нюры:
72
Рецензия появилась в "Учительской газете". Протесты см. в "Новом мире", 1956, № 1, стр. 229 и в журнале "Семья и школа", 1956, № 2, стр. 30 (статьи Н.Атарова и О.Грудцовой).
– Я плачу не тебе, а тете Симе!
Нюра точно выразила отношение многих здоровых трехлетних детей к социальной ценности слез.
Ребенок от двух до пяти нередко плачет "кому-нибудь" - с заранее поставленной целью. И отлично управляет своим плачем.
Мать не позволила трехлетнему Коте кидать мячиком в люстру. Он начал бурно и громко реветь, сидя на полу среди комнаты. Мать спряталась за ширму. Он подумал, что она ушла, вытер лицо кулаками, оглянулся и сказал:
– Чего же я реву-то? Никого нет.
И пошел разыскивать мать и, пока разыскивал, не плакал. Матери не нашел, привязался к работнице и тотчас заревел еще пуще.
Профессор К.Кудряшов сообщает в письме, что трехлетний Сережа в разговоре с ним, между прочим, сказал:
– Когда папа и мама приходят домой, я реву.
– А без них?
– При бабуле не реву.
– Почему же?
Сережа развел руками:
– Бесполезно.
Писатель Н.Г.Кон передал мне свой разговор с трехлетней Саррочкой Брахман:
– Я сегодня упала и сильно ушиблась.
– Плакала?
– Нет.
– Почему?
– А никто не видал.
Плакать в одиночку, без слушателей, здоровые дети зачастую считают излишним.
У двух близнецов отец совершенно глухой. Поэтому они ревут лишь при матери. Когда же остаются с отцом, охота плакать у них пропадает.
Тот же Сережа (из повести Веры Пановой) умело управляет своими слезами: когда старшие мальчики прогнали его, "у него дрогнула губа, но он крепился: подходила Лида, при ней плакать не стоит, а то задразнит: "Плакса! Плакса!"
Часто случается видеть, как ребенок несет свой плач какому-нибудь определенному адресату.
Его, скажем, обидели в далеком конце парка, и он бежит к отцу или матери по длинной тропинке и при этом нисколько не плачет, а разве чуть-чуть подвывает. Он бережет всю энергию плача до той минуты, когда добежит до сочувственных слушателей. А покуда тратит эту энергию скупо, минимальными порциями, хорошо понимая, что расходовать ее зря не годится.
Вообще эта "энергия плача" исчерпывается у детей очень быстро.