От экономии ограниченной к всеобщей экономии
Шрифт:
Мы знаем, что, как только суверенность захотела бы подчинить себе кого-либо или что-либо, она позволила бы диалектике поймать себя, подчинилась бы рабу, вещи и труду. Она потерпела бы неудачу вследствие того, что захотела бы восторжествовать и сделала бы вид, что за ней сохраняется преимущество. Господство, напротив, становится суеверным, когда перестает опасаться неудачи и пропадает как абсолютная жертва своего собственного жертвоприношения8. Значит, и господин, и суверен равным образом терпят неудачу, и обоим их неудача удается: одному благодаря тому, что он придает ей смысл своим порабощением опосредованию раба - это также означает потерпеть неудачу в том, чтобы упустить неудачу, - другому же благодаря тому, что он терпит абсолютную неудачу, а это означает одновременно утрату самого смысла неудачи и обретение нерабства. Это почти неприметное различие, которое не является даже симметрией лицевой и оборотной сторон, должно, повидимому, регулировать все "скольжение" суверенного
Отказ от признания одновременно предписывает и запрещает письмо. Точнее, он проводит различие между двумя видами письма. Он запрещает то письмо, которое проецирует след, через которое воля, в качестве господства, стремится сохраниться в этом следе, получить в нем признание и восстановить свое присутствие. Это с таким же успехом и рабское письмо, потому оно и презиралось Батаем. Но это презираемое рабство - не то же самое рабство, которое начиная с Платона осуждается [философской] традицией. Платон имеет в виду рабское письмо как техне, которое безответственно в силу того, что в нем исчезло присутствие произносящего дискурс человека. Батай, напротив, имеет в виду рабский проект сберечь жизнь - фантом жизни - в присутствии. В обоих случаях, правда, опасения вызывает некая смерть, и как раз эту их общность и надлежало бы тщательно обдумать. Проблема оказывается тем более трудной, что суверенность одновременно назначает для себя какое-то другое письмо: то, что производит след как след. Последний является следом лишь в том случае, если присутствие в нем безвозвратно скрадено, с самого первого его обещания, и если он конституируется как возможность абсолютного изглаживания. Неизгладимый след - это не след. Таким образом, нам надлежит реконструировать систему батаевских положений, касающихся письма, этих двух отношений - назовем их низшим и высшим - к следу.
1. В целой группе текстов суверенный отказ от признания предписывает изглаживание написанного. Например, поэтического письма как письма низшего:
"Это жертвоприношение разума по виду является воображаемым, у него нет ни каких-то кровавых последствий, ни чего-либо аналогичного. Тем не менее, оно отличается от поэзии тем, что является тотальным, не оставляет в запасе никакого наслаждения, кроме как через произвольное скольжение, которое невозможно задержать, или через самозабвенный смех. Если поcле него что-либо случайно и выживает, то эта жизнь не помнит себя, как полевой цветок после жатвы. Это странное жертвоприношение, предполагающее последнюю стадию мегаломании - мы чувствуем, что становимся Богом, - имеет, однако, обычные последствия в том случае, если наслаждение в результате скольжения ускользает, а мегаломания не истребляется вся целиком: тогда мы по-прежнему обречены стремиться к тому, чтобы нас "признали", хотеть стать Богом для толпы; благоприятное условие для помешательства, но не для чего большего... Если идти до конца, то следует изгладить самого себя, самоустраниться,
____________________
8 Ср., например, EI, p.196: "жертвующий падает и пропадает вместе со своей жертвой" и т.д. испытать одиночество, жестоко пострадать от него, отказаться от того, чтобы быть признанным (...)" (Post-scriptum, EI, p.199). (...)
2. Но есть и суверенное письмо, которое, напротив, должно оборвать рабское сообщничество речи и смысла. "Я пишу для того, чтобы аннулировать в себе самом игру подчиненных операций" (MM, EI, p.242).
Выставление на кон в игре, выходящей за рамки господства, есть, таким образом, пространство письма, и оно разыгрывается между низшим письмом и письмом высшим, причем оба они игнорируются господином, последнее больше, чем первое, высшая игра больше, чем низшая ("Для господина игра была ничем ни низшей, ни высшей", C.)
Почему это единственное пространство письма?
Суверенность абсолютна тогда, когда она отрешается от всякого отношения и пребывает во мраке тайны. Континуум суверенной операции имеет своей стихией эту ночь тайного различия. Мы ничего бы тут не поняли, если бы сочли, что между этими двумя требованиями [континуума и различия] налицо какое-то противоречие. Сказать по правде, мы поняли бы лишь то, что понимается в логике философского господства: для которой, напротив, требуется примирить желание признания, нарушение тайны, дискурс, сотрудничество и т.д. с прерывностью, артикуляцией, негативностью. Оппозиция непрерывного и прерывного неустанно смещается от Гегеля к Батаю.
Но
Поскольку пространство, отделяющее друг от друга логику господства и нелогику - если угодно - суверенности, не может и не должно вписываться в ядро самого понятия (так как здесь открывается, что никакого смыслового ядра, никакого понятийного атома не существует, что понятие, напротив, производится в ткани различий), оно должно быть вписано в цепочку или механизм некоторого письма. Это письмо - высшее - будет называться письмом, потому что оно выходит за пределы логоса (логоса смысла, господства, присутствия и т.д.). В этом письме - том, что ищет Батай, - те же самые понятия, с виду оставшиеся неизменными, поражаются - какими бы непоколебимыми они ни казались - утратой смысла, к которой они скользят и тем самым без всякой меры разрушают самих себя. Закрывать глаза на это строго необходимое выпадение в осадок, это безжалостное жертвоприношение философских понятий, продолжать читать текст Батая, исследовать его и судить о нем изнутри
____________________
9 Взятые вне их общего синтаксиса, их письма, некоторые положения действительно являют волюнтаризм, целую философию деятельной активности субъекта. .14). Суверенность есть практическая операция (ср., например, C, p.14). Но мы не читали бы текст Батая, если бы не вплетали эти положения в их общую ткань, которая разрушает их - выстраивая в цепочку или вписывая в себя. Так, страницей ниже: "И недостаточно даже сказать, что мы не можем говорить о суверенном моменте, не искажая его, не искажая его в качестве подлинно суверенного. В такой же степени противоречивым, как и говорить о нем, окажется искать эти движения. В тот момент, когда мы ищем нечто, чем бы оно ни было, мы не живем суверенно, мы подчиняем настоящий момент будущему моменту: тому, что за ним последует. Мы, может быть, и достигнем благодаря нашим усилиям суверенного момента (возможно, что какое-то усилие здесь действительно необходимо), но между временем усилия и суверенным временем обязательно имеется некий разрыв, можно даже сказать: бездна".
"означающего дискурса" - это, может быть, и означает понять в нем коечто, но уж наверняка не означает читать его. (...) В отличие от логики, как она понимается в ее классическом понятии, в отличие даже от гегелевской Книги, которую сделал своей темой Кожев, письмо Батая - в качестве высшего не терпит различия между формой и содержанием. Это и делает его письмом, потому и востребуется оно суверенностью.
Это письмо (оно дает нам пример, который нас здесь интересует, хотя он и не нацелен на то, чтобы чему-то научить) складывается, чтобы выстроить цепочку классических понятий - в той мере, в какой те неизбежны ("Я не мог избежать выражения своей мысли на философский манер. Однако я не обращаюсь к философам", MM), - таким образом, что благодаря известному выверту они по видимости подчиняются своему привычному закону, но при этом в какой-то точке соотносятся с моментом суверенности, с абсолютной утратой своего смысла, растратой, не оставляющей ничего в запасе, с тем, что может быть отныне названо негативностью или утратой смысла лишь на их философской стороне: с бессмыслицей, стало быть, которая находится по ту сторону абсолютного смысла, по ту сторону замкнутого пространства или горизонта абсолютного знания. Захваченные этим рассчитанным скольжением, понятия становятся непонятиями, они немыслимы, они становятся несостоятельными ("Я ввожу кое-какие несостоятельные понятия", Le Petit). Философ слеп к тексту Батая потому, что философом он является лишь в силу этого несокрушимого желания остановить, удержать достоверность себя самого и безопасность понятия от этого скольжения. Батаевский текст для него полон ловушек: это какой-то скандал в первоначальном значении слова [ср. scandalethron - "ловушка, западня"].
Трансгрессия смысла - это не доступ к непосредственному и неопределенному тождеству или к возможности удержать бессмыслицу. Тут, скорее уж, следовало бы говорить об эпохе эпохи смысла, о заключении в скобки - на письме, - подвешивающем эпоху смысла: противоположность феноменологическому эпохе, которое исполняется во имя и ввиду смысла. Это такая редукция, которая отклоняет нас назад к смыслу. А суверенная трансгрессия есть редукция этой редукции: не редукция к смыслу, но редукция смысла. Трансгрессия эта выходит за пределы как Феноменологии духа, так и феноменологии вообще, ее наиболее современных разработок (ср. EI, p.19).