От Москвы до Берлина (худ. Акишин А.Е.)

Полевой Борис Николаевич

— Давай цурюк, поехали назад.

— Рядом уже, — опасаясь, чтобы он меня не усадил и не увез обратно, спешно уверил я. Хотя было-то еще километров десять.

Солнце уже чиркало горизонт, и тут впервые я почувствовал не усталость в ногах, а опасность, которая почему-то шла снизу. Да, по лощинкам полз вечерний туман, но не он же мне грозит, хотя и похолодало. Да, вверху загорелось несколько звездочек, но ведь еще довольно светло: дорогу я различаю. Да, кругом никого нет, но я ведь почти в полном одиночестве и шел целый день. А теперь нет, не в одиночестве. Когда стал озираться, то увидел слева, метрах в двухстах, размеренно бегущую собаку. Не маленькую,

а большую серую овчарку.

«Вот и попутчик», — подумалось вначале. Но на мои возгласы и помахивания рукой, чтобы она подошла, собака не реагировала, хотя чуть-чуть приблизилась. Присмотревшись, я увидел острые уши, и, как мне показалось, в сумерках блеснули глаза. Волк! Я сразу вспомнил рассказы Кольки Плотникова, что во время войны их немало развелось вокруг Марьяновки и что у его родных в Усовке волки перерезали всех овец, забравшись в сарай, и перегрызли горло собаке.

Ну и так что же: испугаться и бежать? Нас этому не учили. Надо показать, что не боюсь и в руках у меня палка. Я взял ботинки в левую руку, а палку крепко зажал в правой. Волк, однако же, двигаясь параллельно, приблизился еще метров на пятьдесят.

«Так дело не пойдет. Надо его испугать», — решил я. И громко запел песню: «По военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год!» Волк прекратил сближение, но шел параллельно.

Потом затянул погромче: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед!», «На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят». Волк то выплывал из темноты, то скрывался в ней, отчего становилось еще страшнее. Я шел вперед скорее уже боком, выставив палку в сторону параллельного попутчика. Бога-то нет — учили нас тогда в школе, но как-то непроизвольно я произнес слова, которые часто повторяла тетя Дуня: «Помоги, Господи». Расстояние было уже совсем небольшое, наверное уже метров пятьдесят. И я решил, что сейчас еще надо запеть самое героическое, самое бесстрашное, что повергло бы волка в панику.

Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой! —

на какой-то высокой, но не визгливой ноте понеслось над степью.

— Ну, волк, ты нас так просто не возьмешь! — стал выкрикивать я и продолжил:

Пусть ярость благородная Вскипает, как волна…

Волк присел, глаза его загорелись фонарями, и, казалось, он готов был прыгнуть вперед. Но он внезапно развернулся и напоследок, блеснув желтизной глаз, отпрянул в темноту.

— Стой! Ты Валерий из «Ротармейца» и в Марьяновку идешь от деда Шмидта?

За мной остановился грузовик, полоснувши фарами по мне и по дороге. Вот откуда полыхающие желтизной глаза у волка.

Я, еще полный переживаний, с радостью ответил:

— Да, да, вот почти рядом.

— Нет, дорогой, не рядом, а едем, сдадим зерно и утром отвезем тебя в «Ротармеец».

Конечно, я посопротивлялся, но, честно говоря, топать в темноту как-то не хотелось. На элеваторе шофер и его напарник положили меня на нарах между собой.

— Ты парень шустрый — вдруг еще раз захочешь сбежать.

Когда сдали зерно, я понял, что сопротивляться бесполезно и покорно поехал обратно. У ворот дядя Иван, как назвал себя пожилой шофер, крикнул:

— Дед, принимай ходока!

Калитка

распахнулась. Из нее выбежала мама и, вместо ожидаемой затрещины, обняла и заприговаривала:

— Валька, Валька, как же так можно? Как же можно? Нам ночью сообщили, и мы вот со стариком на кобыле Машке примчались, а тебя нету нигде.

— Да, мама, я почти дошел, вот шофер помешал.

— Дедушка сказал, что видел тебя, когда ехал вечером, ребята из «Овцевода» тоже видели, а тебя нет нигде!

Мама плакала редко, а тут махнула рукой и стала вытирать слезы. Затрещину я, правда, получил, но не от нее, а от брата Стаськи, который пригрозил:

— Ну, ходок, подожди еще: дома на орехи достанется.

Я обиженно в ответ:

— Ведь я же две политинформации провел.

Дома, правда, меня не наказали, а прозвище Ходок закрепилось.

И может быть, вспоминая этот свой первый «суворовский переход», я стал через пять лет чемпионом Полтавской области по спортивной ходьбе — конечно, среди школьников.

Леонид Васильевич Соловьёв

Легенда Черного моря

Старый боцман Прохор Матвеевич Васюков считает себя коренным, природным севастопольцем и говорит об этом с гордостью. «Мой домишко на Корабельной стороне еще моего прадеда помнит! — говорит он. — Платан у меня растет во дворе — дедовской рукой посажен… В Севастополе с нашей васюковской фамилией трудно кому тягаться. Разве только вот Бирюковы да Варнашевы, а больше-то, пожалуй, таких фамилий и нет…»

Не один раз Прохору Матвеевичу приходилось покидать любимый свой город: уходил он из Севастополя на год, уходил и на два, ушел однажды на десять лет с лишним, но всегда и неизменно он возвращался, открывал знакомую калитку, и дедовский платан с приветственным ласковым шумом стелил ему под ноги зыбкий, живой коврик тени.

В двадцатом году, закончив с Михаилом Васильевичем Фрунзе [13] славный крымский поход, опять вернулся старый боцман в свой дом и поселился прочно, с твердым намерением никогда уж больше не покидать Севастополя. Судьба рассудила иначе: Севастополь занят немцами, а Прохор Матвеевич живет сейчас на кавказском берегу. Живет он здесь по временной прописке, хотя начальник милиции, уважая старика и желая избавить его от лишних хлопот и хождений, каждый раз при встрече предлагает ему прописаться на постоянно.

13

Фрунзе Михаил Васильевич (1885–1925) — советский государственный и военный деятель; один из наиболее крупных военачальников Красной армии во время Гражданской войны (1917–1922/1923).

— Нет, — отвечает Прохор Матвеевич, — спасибо на добром слове, но только здесь у вас я в гостях, а настоящий мой дом — в Севастополе.

Упрямый старик! Он до сих пор не все свои чемоданы и узлы разобрал — так и сидит на них, готовый в любой день двинуться в обратный путь, к дому.

Однажды он сказал мне:

— Я как тот севастопольский камень — я на своем месте должен находиться. Ты об этом камне слыхал?

— Нет, не слыхал никогда, — признался я.

Старик помолчал, засопел, раздувая усы, потом с насмешливым и снисходительным пренебрежением заметил: